к Марии. – Вы профессионал. Я хотел бы проявить щедрость, но не хочу, чтобы меня ограбили. Сколько, по-вашему, стоит это платье?

– Его можно отдать в чистку, – невозмутимо заявила Мария.

Опять поднялся невообразимый шум.

– Осторожно! – крикнул я, успевая парировать летящую прямо в Марию тарелочку со взбитыми сливками. Испанки, забыв про Рауля, готовы были уже вцепиться в Марию зубами и когтями, то бишь ногтями. Одним движением я затолкал девушку под стол.

– Они уже бросаются бокалами с красным вином, – сказал я, указывая на большое пятно, расплывающееся по краю скатерти. – Насколько я знаю, такие пятна в чистке не выводятся. Или я не прав?

Мария тщетно пыталась высвободиться.

– Уж не намерены ли вы драться с этими гиенами? – урезонивал я ее. – Сидите тихо!

– Я забросаю их цветами в горшках! Да пустите же меня!

Я не отпускал.

– Похоже, не слишком вы любите ваших сестер по разуму? – спросил я.

Мария снова начала вырываться. Она была куда сильней, чем я предполагал. И вовсе не такой худышкой, как мне казалось.

– Я вообще никого не люблю, – процедила она. – От этого все мои несчастья. Да отпустите же меня!

Тарелка с сервелатом приземлилась на пол рядом с нами. Потом стало тише. Я по-прежнему удерживал Марию.

– Потерпите еще немного, – увещевал я. – Последний всплеск. Представьте на минуту, что вы императрица Евгения, чьи бриллианты вы так бесподобно носите.

Мария вдруг начала хохотать.

– Императрица Евгения велела бы расстрелять этих дур на месте! – сказала она.

Я выпустил ее из-под скатерти, аккуратно отводя в сторону заляпанную вином кайму.

– Осторожно! – предупредил я. – Калифорнийское бургундское.

Рауль положил конец сражению с величием истинного полководца. Вынув из бумажника несколько купюр, он швырнул их в самый дальний угол плюшевого будуара, где испанки, словно две разгневанные индюшки, уже торопливо их подбирали.

– А теперь, милые дамы, – заявил он, – нам пора прощаться. Примите искренние извинения за мою неловкость, но на этом мы и расстанемся.

Он махнул Альфонсу. Мойков тоже привстал. Но оказалось, мы напрасно ожидали новой свары. Разразившись на прощанье короткой тирадой пылких проклятий и гордо колыхнув юбками, испанки удалились.

– Откуда они вообще взялись? – поинтересовался Рауль.

Как выяснилось, этого никто не знал. Каждый считал их приятельницами кого-то из присутствующих.

– Впрочем, не важно, – рассудил Рауль, вновь обретая прежнее великодушие. – Откуда что вообще появляется в жизни? Но теперь-то вы понимаете, почему мне так чужды женщины? С ними как-то все время оказываешься смешным. – Он обратился к Марии: – Вы не пострадали, мисс Фиола?

– Разве что морально. Тарелку с салями успел перехватить господин Зоммер.

– А вы, графиня?

Старая дама отмахнулась.

– Какие пустяки! Даже пальбы не было.

– Хорошо. Альфонс! В таком случае всем еще по одной на прощанье!

И тут пуэрториканка вдруг запела. У нее был глубокий, сильный голос, и пока она пела, она не сводила глаз с мексиканца. Это была песнь безудержного и неприкрытого желания, даже не песня, а почти жалоба, настолько далекая от всякой мысли, всякой цивилизации, настолько близкая к непреложности смерти, что казалось, возникла она задолго до того, как человечество обрело юмор, смех и вообще человеческий облик, – это была песня-призыв, прямая, бесстыдная и невинная одновременно. Ни один мускул не дрогнул на лице мексиканца. И в женщине тоже все было неподвижно – за исключением глаз и губ. Эти двое смотрели друг на друга не моргая, а песня звучала все громче, все сильней, все неодолимей. Хотя они не притронулись друг к другу, то было соитие, и каждый понял это, и каждый почувствовал. Все молчали, в глазах Марии я увидел слезы, а песня лилась и лилась, и все внимали ей, глядя прямо перед собой, – и Рауль, и Джон, и Мойков, даже Лахман и графиня, – на короткий миг песня захватила их всех и всех заставила забыться благодаря невероятному чувству этой женщины, которая никого не желала знать, кроме своего мексиканца, только в нем, в его заурядном лице типичного жиголо, была вся ее жизнь, и это даже не казалось ни странным, ни смешным.

IX

Направляясь на прием к моему благодетелю Танненбауму, я зашел за Хиршем заранее.

– Сегодня там не обычная ежемесячная кормежка для бедных эмигрантов, – объяснял мне Хирш. – Сегодня нечто большее! Торжество! Прощание, смерть, рождение, новая жизнь – все вместе. Завтра Танненбаумы получают гражданство. По этому случаю и праздник.

– Они так долго здесь живут?

– Пять лет. Без обмана. Да и въехали сюда по настоящей номерной квоте.

– Как им это удалось? Квота на много лет вперед расписана.

– Не знаю. Может, они уже раньше здесь бывали. Или у них влиятельная американская родня. А может, просто повезло.

– Повезло? – усомнился я.

– Ну да, повезло, случай помог. Чему ты удивляешься? Разве мы не живем все эти годы только за счет везения?

Я кивнул.

– Хорошо бы еще то и дело не забывать об этом. Проще было бы жить.

Хирш рассмеялся.

– Уж кому-кому, а тебе грех жаловаться. Не ты ли говорил, что из-за твоего английского переживаешь тут вторую молодость. Так наслаждайся прелестями возраста и не сетуй на жизнь.

– Хорошо.

– Сегодня вечером мы отдадим последние почести и самой фамилии Танненбаум, – сообщил Хирш. – С завтрашнего утра она прекратит свое существование. В Америке при получении гражданства разрешается поменять фамилию. Танненбаум, разумеется, этим правом воспользуется.

– Его трудно за это осуждать. И как же он хочет назваться?

Хирш усмехнулся.

– Танненбаум долго над этим размышлял. Он так со своей фамилией намучился, что теперь, в качестве компенсации, его даже самая красивая не устраивает. Хочет, чтобы было как можно ближе к великим именам истории. Вообще-то он человек довольно сдержанный, но тут, видно, прорвалась обида всей жизни. Домашние предлагали ему и Баум, и Танн, и Небау – сокращения и производные от прежней фамилии. Куда там! Он выходил из себя, будто его склоняли к содомии. Тебе-то этого не понять.

– Почему же? И оставь антисемитские шуточки, которые вертятся у тебя на языке.

– С фамилией Зоммер жить куда проще, – рассуждал Хирш. – Тебе-то с твоим еврейским двойником сильно подфартило. С такой фамилией и христиан полным-полно. С Хиршем уже потяжелее будет. Ну, а с фамилией Танненбаум всякий раз нужны поистине героические усилия, прежде чем тебя вообще соизволят заметить. И так всю жизнь.

– На какой же фамилии он в итоге остановился?

– Поначалу он вообще хотел сменить только имя. Ведь его вдобавок ко всему еще и Адольфом назвали. Адольф Танненбаум. Адольф – как Адольф Гитлер. Но мало-помалу, припомнив все хамские выходки, которые ему пришлось вытерпеть в Германии,