испуганно взялся за косяк двери, наваждение прошло, только ноги отяжелели, но Веня на всякий случай поднял обе руки и потрепал себя по колючей макушке. Потом плечи потрогал…

Утро Венька проспал. Когда открыл глаза, в окошке было уже светло. Впервые он проснулся не от холода. Он повернулся на бок, устраиваясь поудобнее и собираясь по старой привычке покемарить еще, но, окончательно просыпаясь, резко поднялся на нарах. Посидел хмурый, вспоминая пыльный московский сервант с посудой, взял полотенце и вышел из избушки. Тропинка вела к небольшому бочажку с прозрачной, ледяной водой, на дне которого бился пульс родничка. За ночь его края затянуло тонкой, невидимой корочкой льда. Венька умылся, сел на подмороженную травку.

Лес стоял подозрительно тихий. Небо над головой было чистым, но с востока натягивало тяжелые тучи. Венька вернулся в избушку, вскипятил воды, сидел на порожке, пил кофе и, поглядывая на быстро затягивающееся небо, думал, что делать. Прогулка, похоже, отменялась, в избушке делать было нечего, только лежать. За лесом где-то в вершине долины заскрежетал гром. Ветер, которого десять минут назад не было, все усиливался и рвался теперь вниз к Аргуту, гнул тяжелые кедровые ветви. «Только не лежать, — уговаривал себя Веня, — надо сделать лоток, лопату насадить…» В конце концов, можно и в непогоду работать. Достал из плоского фанерного ящичка чистый белый лист и прикрепил кнопками к наружной, испачканной красками стороне. Он любил когда-то писать вот так — быстрые акварели. Без мольберта, сидя по-татарски на земле и положив ящик на колени. Это была его манера, руки действовали уверенно, и он даже почувствовал давно забытое волнение.

Открыл дверь… неба не было, туч не было, даже кедрач вокруг с трудом угадывался сквозь седую карусель. Снег летел большими мокрыми хлопьями. Он вернулся, положил ящик на нары и присел неловко на край. Щетину тер костяшками пальцев, а сам все глядел куда-то в пол. Потом нахмурился, сел к печке, машинально нащупывая в кармане спички. Окошко залепило снегом, и в избушке потемнело. Веня сидел у раскрытой печки, слушал ее бодрый треск, слушал, как гудит труба и грохочет снежная буря за толстыми кедровыми стенами. О жизни думал. О своей, о работе Палыча в этих местах много лет назад. Представлял себе молодых жизнерадостных геологов, которых так же вот могла прихватить непогода.

Налил воды и попробовал акварель. Краски оказались плохие. Он положил их на полочку, рассмотрел и попробовал свой старый пучок простых карандашей — тут все было в порядке. Он решил зарисовать для Палыча места, о которых тот рассказывал: нижний лагерь, золотоносные ручьи со скалками, загадочное Змеиное ущелье, в которое Палыч почему-то не советовал соваться… Венька поел супу, оделся и вышел из теплой избушки.

Сначала надо было сходить на пять вершин.

Вернулся ночью, едва не заблудившись. До намеченной вершины он не дошел. Только спустился вниз, к тому месту, где ночевал. Пурга все время сбивала с дороги, временами он совершенно не понимал, где находится, и приходилось идти без тропы вдоль ручья. Так добрался до Аргута. Вершина, к которой он нацелился, была на другой стороне. Веня срезал шест, походил по берегу, примериваясь, и не решился. Хоть и был весь мокрый, купаться в пургу не хотелось. Снег шел всю обратную дорогу.

Уставший, как собака, ввалился в сухую избушку, затопил печку, пожевал сухарик с теплой водой и лег на кошму. Ноги и спина гудели, трусы еще не высохли, и на душе было мутно: вспоминал, зачем сюда приехал, но куда-то и зачем-то шел сегодня целый день в пурге… он так и сяк крутил эту мысль, пытаясь что-то понять в своем нынешнем существовании, но вместо этого все время видел картины снежной метели. Стонущие, упирающиеся кедры, снежные вихри над Аргутом, заряды пурги, летящие снизу вверх. Улыбался, как быстро его заносило, стоило только присесть. И, как ни странно, в нем крепла мысль, что в этом его глупом плутании в пурге есть смысл. Непростой, ничего не сулящий, но открывающий какие-то важные вещи.

Пять вершин заняли почти две недели. Снег везде сошел, стало тепло, днем было жарко, на деревьях распустилась листва нежного цвета, какой она бывает только в начале лета, травы поднялись: от лугов глаз было не оторвать. Веня просто гулял. Брал с собой котелок, варил в нем золотой или маралий корень где-нибудь в красивом месте. Он был по-настоящему свободен, и даже его собственное тело ему в этом не препятствовало. Часто ставил себе какую-нибудь глупую задачу — миновать долину, пока в ней солнце. Значит, спуститься и подняться. И он маральей тропой легко бежал вниз, расправлял руки-крылья, и ему странно было, что он не взлетает.

Почему-то, может быть, потому, что людям все равно нужны люди, у вершин появились названия. Когда Веня шел к первой, назвал ее Машка. А однажды вечером назвал их все. На его карте появились красиво выписанные имена: Мама, Батя, Катерина Михайловна — школьный учитель рисования, Машка и Олег Палыч. Последняя вершина очень была похожа на старого толстого геолога. Веня разговаривал с ними. Описывал линии и краски гор или просто молчал, сидя высоко и глядя вместе с ними в долину. Машка была его единственная дочь от короткого первого брака, которая никогда его не видела, ничего о нем не знала и называла отцом другого человека.

Больше всего Веня разговаривал с Палычем, зарисовывая его места. У него уже была пухлая папка с рисунками, оставалось найти Змеиное ущелье. Олег Палыч подробно описал его как интересное место, у Вени было очень ясное о нем представление, но почему-то оно не было отмечено на карте. Веня вспоминал рассказы старого геолога, внимательно изучал складки местности, но Змеиного ущелья нигде не было.

Однажды Веня увидел людей. Они были далеко от его избушки, но он так им удивился, что пошел. Они оказались такими же — били шурфы на золото. Мужики, один молодой, лет двадцати пяти, другому под шестьдесят, напряглись, увидев чужака. Но узнав, что он здесь за тем же и никогда не мыл, дали лоток и предложили набрать земли, где ему нравится. Склон был сильно ископан с обоих берегов ручья. Ямы довольно глубокие. «Перекрестись! — потребовал старый, когда Веня взялся за лопату. — Три раза!» Он вообще был занятный. Невысокий, полноватый, в толстых очках на резинке и с грязной лентой на лбу, защищавшей его от космических воздействий.

Веня, вспоминая слова Палыча и книжки, долго изучал склон, думал, как мог течь ручей и как менял свои