курса, который чрезвычайно обширен. Джан-нен-гой вполне классический актер; в нем ничего нет натурального; каждое слово на распев, каждое движение – живописная поза в китайском вкусе; пение его подчинено строгим правилам. Кстати, о пении; к нему, как и к музыке, надобно приладить европейское ухо, иначе вам послышится рев какого-нибудь особенного рода животного, а не пение человека. Надо заранее убедить себя, что «оно там так и следует», потом уж стараться отыскать что-нибудь человеческое в этом голосе и мало-помалу вы дойдете до того убеждения, что это действительно человеческий голос; а с некоторым усилием отыщете даже лад в его пении, но едва ли гармонию. Так как мне с дороги все еще отдавался рев верблюдов, который, заметим, мимоходом, нескоро по приезду перестает слышаться, то, при посещении театра в первый раз в Пекине, я невольно встал, когда раздалось несколько голосов трагического пения, вообразив себе, что я в Монголии, и что уж навьючивают караван. Содержание китайских трагедий, говорю не шутя, очень мало отличается от содержания европейских: та же вечная любовь, те же герои, те же убийства и, наконец, те же исступленные поэты со своими стихами. Только любовь здесь как-то робче, подобострастнее, герои храбрее, убийства разнообразнее, по самому духу восточных казней; а стихи почти все такие же: набор слов и рифм без мысли и даже часто без смысла.

Впрочем, и в драме китайской есть положения актеров, не чуждые некоторой грации: так, например, сцена испуга, повторяемая довольно часто. Женщина, большей частью героиня, пораженная видимым или воображаемым предметом ужаса, вдруг останавливается, потом, вся трепещущая как лист, отступает назад; голова ее вытянута, глаза устремлены, как бы всматриваются в предмет, поразивший их, лицо выражает ужас; самый беспорядок одежды, распущенные волосы, взвивающееся покрывало, словом – вся ее фигура довольно живописна. Наша Бурбье любила прибегать к этому эффектному положению; но китайская актриса в подобный момент едва ли не лучше.

Когда я говорю актриса, не должно полагать, чтоб это была в самом деле женщина; я уже имел случай заметить, что женщины с некоторого времени согнаны с подмостков театра; они заменены хорошенькими мальчиками, которые, по выражению китайцев, лучше настоящих женщин. Действительно, когда они на сцене, нельзя не ошибиться; даже ножка, маленькая китайская ножка так искусно подделана под их пяты, что нельзя разглядеть обмана. В углублении театра есть ложи, занимаемые записными театралами; там увидите вы их, окруженных этими мальчиками-актрисами, которые обращаются не менее деспотически со своими поклонниками, как настоящие актрисы в других странах.

Театр составляет продолговатое здание, в роде наших манежей, со сценой, выступающей вперед таким образом, что можно видеть ее с трех сторон, потому что боковых кулис нет. В партере скамьи и перед ними столы, у которых закусывают; вверху галерея, разделенная перегородками на ложи. Все вместе взятое – грязно и гадко. Женщины никогда не бывают в театре; чиновникам также запрещено посещать все зрелища, куда стекается народ; но они приходят переодетые, без шариков, обозначающих их достоинства. Впрочем, для них есть театральные представления в других местах, куда они являются не только открыто, но в полной форме, то есть в курме, в круглой шляпе, и даже с четками на шее; это представления в ресторанах;

тут обедает избранная аристократия Пекина; во время обеда лучшие труппы дают свои представления; таких ресторанов немного – четыре или пять. Иногда в них являются дамы, жены и дети большей частью маньчжурских чиновников. Китаянки очень редко показываются; тогда об этом печатается в объявлениях ресторанов и уже никто из мужчин не смеет идти в галерею, которая в таком случае исключительно предназначается для женщин.

Мы обедывали в таких ресторанах. Тут-то мы видели весь пекинский большой свет. Надобно было прожить четыре тысячи лет и надеяться прожить еще столько же, чтоб так беспощадно тратить время на одни церемонии. Всякого гостя встречает кто-нибудь из пригласивших его у подъезда; потом вновь прибывший обходит всех знакомых; иным кланяется в пояс, другим делает легкий цин-ань, род книксена; потрясыванию кулаками у груди конца нет; проходит час, а он все еще не занял своего места, о котором идет долго спор между гостем и пригласившим его, пока, наконец, один другого не усадит силой на старшее место. Надо, однако, сказать правду, что все это происходит так чинно, мерно, плавно, можно сказать, в такт: все сопровождается такими нежными улыбками, такими сладкими взглядами, что не только никого не обеспокоивает, но невольно располагает в их пользу постороннего посетителя; в знании-то этих всех тонкостей, в умении располагать ими и состоят приличия китайца, по которым сейчас отличите настоящего аристократа от выскочки. Когда галерея наполнилась дамами, наше внимание невольно обратилось на них. Надо вам сказать, что мы около года почти не видали порядочно одетой женщины, потому что на улице пешком показываются почти одни нищие, и эти группы женщин, занимавших всю галерею, в богатых широких платьях, в головных уборах, гораздо красивейших наших, европейских, с черными, огненными глазами, с удивительной белизной лица, которой искусственность исчезала вдали – все это невольно поражало нас и заставляло часто подымать вверх глаза. Приглашенный нами к обеду китайский чиновник, наш приятель, сидел как на иголках. «Ради моей жизни, – повторял он беспрестанно, – не смотрите на женщин: нас непременно побьют у выхода». Китайцы, действительно, как будто и не замечали присутствия женщин, что должно бы им показаться очень обидным, потому что между ними были красавицы, вполне удовлетворявшие более изысканному вкусу, чем китайский. Женщины почти тоже не глядели вниз; они сидели тихо, чинно, но свободно, без жеманства; иные обедали, иные смотрели на сцену, и надо сказать, что, во время представления, в лицах их было гораздо более движения, игры, страсти, чем в лицах мужчин.

Мы едва дождались конца обеда, который продолжался с 11 часов утра до 4 вечера, и ушли, оставив других дослушивать пьесу и наслаждаться беседой. К большему удовольствию нашего гостя – китайца, нас никто не остановил у выхода и пропустили с уважением, как иностранцев, как русских. В Пекине, однако, нетрудно поколотить кого-нибудь; стоит нанять людей, собственно этим ремеслом занимающихся, и вашего врага изобьют сколько душе угодно. Обыкновенно платят по два рубля ассигнациями такому ремесленнику, не столько за работу, скажет вам китаец, сколько за риск: ему самому часто порядком достается. Если хотят кого поколотить на славу, то нанимают трех и даже четырех человек. Но и в самых этих побоях проявляется человеколюбие китайцев, как очень хорошо изъясняют эту мудрую меру китайцы. Наемные люди, говорят они, не возбуждены чувством мщения или другой страстью, и потому исполняют свое дело хладнокровно,