— Сука! — взревел Ихтеолус, ощутив жжение слез на своем лице.

— А вот этого не надо, — меланхолично заметил Альберт и ребром ладони резко ударил Ихтеолуса по шее. — Если уйдешь прямо сейчас, я сохраню остатки твоего подорванного здоровья.

— Я… Я… Я не уйду! Сволочи! Вы… — запищал Ихтеолус, плача навзрыд. — Я… вас убью!! Убью скотов! У! У!!

Тут же он получил от Альберта серию мастерски проведенных ударов, один из которых пришелся ему в пах; после этого он в полубесчувственном состоянии был взят под ручки, препровожден к двери и выкинут на лестничную площадку.

Больно ударившись головой о стену, Ихтеолус распластался на холодном полу. Появился Альберт, держащий в руках костыли.

— Лови, придурок, — тихо сказал он, кидая их прямо в телесную груду Ихтеолуса. — Еще раз заявишься, плохо будет.

И захлопнул дверь, дважды повернув ключ.

Вот так все и произошло — мгновенно и безжалостно. За закрытыми дверями злобно лаяли мерзкие псы, в то время как Ихтеолус опустошенно лежал на обжигающем одиночеством подъездном бетоне и беззвучно всхипывал, желая вернуться в предшествующий всему случившемуся бесконечный сладостный сон, после которого, возможно, было бы совсем иное утро и пробуждение. Но все было тщетно: реальность издевалась над ним, усмехаясь гнилозубой ухмылкой. И он ничего не помнил и не хотел знать, а все тело болело, словно старясь выдавить из себя душу, как прыщ. Тем не менее приходилось существовать. В конце концов, если уж возник, как дерьмо в собственном соку, не помнящее родства и своей истории, действительно придется этому соответствовать и как-то учиться жить в параше мироздания. Ихтеолус раскрыл мокрые глаза, замерев в слабой надежде, но ничего не изменилось и не пропало, и перед ним все так же валялись деревянные костыли. И он, превозмогая себя и враждебный мир, взял их в руки, содрогаясь от отвращения, и медленно, с чудовищными усилиями, словно способными вышибить слезу из расщепляемого атома, встал.

Он вышел на улицу, кое-как спустившись по лестнице, и оказался перед шумным летним двором, в котором постоянно сновали туда-сюда облезлые собаки и мельтешили весело орущие дети. Зияющее слепящим пятном солнце тут же превратило саднящую плоть Ихтеолуса в какой-то размякший, пропитанный едким потом, тюк изнемогающей человечины. Он грустно приподнял лицо и пошел вперед.

Мысли Ихтеолуса копошились внутри его черепа, словно переплетенные сами с собой черви, недовольные теснотой подземелья, в то время как он, пружинисто опираясь на костыли, делал шаги здоровой ногой. Он будто весь распался на ощущения, где субъект перемешался с объектом, как цемент с песком, а ноющий дух почти полностью преобразился в безжалостную, грубую, как дерюга, материю. Ихтеолус совершенно ничего не понимал.

Ибо кто есть я, который здесь, и почему я здесь, возле нагретой песочницы с ковыряющимися девочками, застывшими худыми попками вверх; с бабушками на лавочках, которым так хочется сунуть в рот резиновый хуй; со ссущими собачками, сосущими друг у друга пахи, вместе с сущим, которое мрачно разверзлось повсюду на манер мировой задницы, куда нельзя влезть, ибо сзади не видно ни зги?.. Ибо кто же такой я, когда у меня нет предыстории, а я родился только что и плыву здесь, в жиже бытия, словно водомер, попавший в блевотину?.. Ибо кто я такой, если мне ничего не предшествует, а я выброшен сюда и вынужден быть тут, где ничего для меня нет, и нет ничего моего, и измазанная отбросами рожа мальчика, играющего в войну в вонючих колготках, реальней моей загадки, умеревшей и отпавшей от меня, пока я спал, и сгинувшей прочь в тот жуткий миг, когда я проснулся, так как вновь наступило утро?.. Но нету ответов, есть только вопиющий окружающий мир. И нету загадок, так как есть всего лишь вечно смердящее, нескончаемое мгновение. И нету меня, есть только омерзительное существо на костылях, переполненное болью и не ведающее, что натворило.

Ихтеолус шел по дороге, пришибленный собственной убогостью, словно таракан, внезапно обретший ранимую душу и талант. В конце концов он вдруг понял, что уже оставил давно позади точку кипения своего измученного духа и, выпустив дух из себя, как пар, он должен был тем не менее жить дальше и что-то делать.

— Не желаешь ли спирту, приятель?.. Откуда ты взялся? Вроде не наш… — вдруг услышал он прямо рядом с собой скрипучий, шамкающий, очаровывающий своей спасительностью голос. — Эй!! Как зовут-то тебя?!.. Ты ж сдохнешь сейчас прямо тут, отвечай, отвечай!!

Ихтеолус обратил прищуренный, отсутствующий взор перед собой и увидел стоящего прямо возле его правого костыля грязного, небритого бомжа в коричневом пиджаке, дырявых джинсах и кедах. От бомжа сильно воняло мочой и какой-то неопределенной гадостью. Однако он дружелюбно и с какой-то жалостью смотрел на Ихтеолуса, вперяя в него свои большие, красные, пьяные глаза.

— Меня зовут… Гриша, — сказал Ихтеолус. — Что со мной?..

— Что с тобой!.. Да вижу, идешь, бедняга, шатаешься, совсем поплохело, ты чей — Бибиревский?..

— Что?!..

— Ты ни хрена, что ль, не соображаешь, друг!.. Вот уж, бля, захочешь помочь человеку!.. Пошли, говорю, спирту дам, легче станет!.. Мне бы кто-нибудь так предложил! Ну что, идешь?..

— Ага, — ответил Ихтеолус.

Вместе с бомжом, которого звали Аркадий, он проковылял два квартала и остановился перед маленькой железной дверкой в длинном сером доме, куда вела небольшая лестница.

— Заходи, — сказал Аркадий. — Мы обитаем тут.

Он спустился, отворил дверь и махнул рукой ошалевшему от жары и горя Ихтеолусу. Тот пошел следом.

Внутри был темный подвал, пересекаемый трубами. Аркадий уверенно шел вглубь, насвистывая что-то про себя и иногда прерывая этот свист певучими “ла-ла-ла”; Ихтеолус вначале чуть было не наткнулся грудью на торчащий откуда-то острый железный штырь, но потом запрыгал следом, словно одинокая собачка, которую поманили кусочком сгнившей кости, чтобы потом убить, разделать и снять шкуру.

— Садись, — наконец сказал Аркадий, указывая на лежавший перед ним сизый тюфяк. — Ничего не спрашиваю. Я человеку сперва налью, а потом он сам, если захочет, расскажет.

— А что рассказывать? — тупо спросил Ихтеолус, группируясь на краю этого пахнущего сыростью и дрянью тюфяка и кладя рядом с собой уже до смерти надоевшие костыли.

— Что с тобой приключилось, — запросто сказал Аркадий, доставая откуда-то граненый стакан и обкусанный кусок черного хлеба.

Он вытащил из внутреннего кармана пивную бутылку и налил из нее прозрачной жидкости, почти полностью заполнив ею стакан, протягиваемый Ихтеолусу.

— На! Пей!

— Это — мне?.. — изумился Ихтеолус, беря стакан в руки.

— Да ты, Гришь, прямо как неродной какой-то! Тебе — а кому ж?.. Не бойся, там