Сэмюэл Айрленд отступил на шаг и словно бы стал еще выше ростом:

— Какие тут могут быть сомнения, мистер Шеридан?

— Самые что ни на есть малюсенькие. Несколько отклонений от стихотворного размера… Несколько неудачных рифм… Сомнения очень, очень слабые, и все же…

— Никаких сомнений.

— Раз мы сомневаемся, тогда — задуем свет,[107]— сказал Уильям.

— Прекрасно сказано, сэр. В вас, если позволите, тоже чувствуется литературный дар, сродни шекспировскому.

— Не имею ни малейших притязаний на драматургическое творчество, мистер Шеридан.

— А ведь Шекспир, вероятно, написал эту пьесу как раз в вашем возрасте.

— Трудно сказать, — улыбнулся Уильям. — Мне сие неведомо.

— Разумеется. Кому ж то ведомо? — И Шеридан вновь обратился к Сэмюэлу Айрленду: — Вы знаете, мой секретарь, мистер Дигнум, уже расписал пьесу по ролям. Я был бы весьма польщен, если бы вы с сыном завтра вечером почтили своим присутствием представление моего «Писарро».[108]Хочу, чтобы вы своими глазами увидели размах наших постановок.

* * *

На следующий вечер Айрленды приехали в «Друри-Лейн». По ярко освещенной мраморной лестнице они поднялись в просторный вестибюль театра. Потолок там был расписан фигурами Евтерпы, музы лирической поэзии, Мельпомены, музы трагедии, и Терпсихоры, музы танца. Терпсихору десятью годами раньше изобразил на потолке сэр Джон Хаммонд: она изящно танцует в окружении ангелочков и пастушков.

— Мы по приглашению мистера Шеридана! — громогласно объяснил Сэмюэл Айрленд капельдинеру, облаченному, как принято в «Друри-Лейн», в зеленую ливрею, но тот и ухом не повел. — Самого директора театра, мистера Шеридана!

Капельдинер почесал свой пудреный седой парик и взял у Айрленда клочок бумаги с запиской. Найдя имена посетителей в перечне, наклеенном на одну из золоченых колонн, он поклонился и произнес:

— Ложа «Амлет».[109]Следуйте за мной.

И отец с сыном двинулись за капельдинером вверх по устланной ковром, отделанной золотом и черным деревом лестнице, потом по коридору бельэтажа, где на алых ворсистых обоях висели гравюры с портретами Гаррика, Бетти, Абингдона и других знаменитых актеров.

В ложе «Гамлет» пахло отсыревшей соломой, лакричной наливкой и вишневым ликером. То был характерный запах лондонского театра. Уильям вдыхал его с восторгом; не меньшее наслаждение доставляли ему ароматы духов и помады для волос; он прямо-таки купался в душистых волнах, вздымавшихся от возбужденных зрителей. В тот вечер давали всего лишь второе представление «Писарро», музыкальной драмы, действие которой происходит в Перу в эпоху завоевания испанцами государства инков. При первых же звуках увертюры публика замерла в ожидании волшебного зрелища. Уильяму почудилось, будто он тает, растворяясь в окутавшей зал мгле, сотканной из света и звуков. Поднялся занавес, и зрители увидели реку. За нею тянулся лес, вдали вздымались увенчанные снежными шапками горы. Было полное впечатление, будто река действительно течет, а листья деревьев трепещут под легким ветерком. Уильяму эта картина показалась прекраснее — ярче и ослепительнее, — чем реальный окружающий мир. И тут на сцену вступила испанская армия, вооруженная пиками и мушкетами. Увлеченный зрелищем, Уильям захлопал в ладоши и высунулся из ложи, чтобы увидеть Чарльза Кембла, игравшего испанского генерала Писарро. Когда актер появился посреди сцены, в зале раздались приветственные возгласы и крики «ура»; от неожиданного залпа мушкетов всеобщее возбуждение только возросло.

Кембл жестом попросил тишины.

— Мы прибыли сюда, чтоб покорить неведомый нам гордый сей народ… — начал он.

— Великолепно! — прошептал сыну Сэмюэл Айрленд. — Выше всяких похвал.

Кембл заворожил Уильяма. Актер и впрямь превратился в испанского генерала: казалось, у него изменились не только внешность и манеры, но самая его натура. Он ли стал генералом Писарро, или Писарро стал Кемблом? Дыхание обоих слилось. Уильям испытал минуту редкого душевного восторга. Вот оно, доказательство того, что человек может выбраться из узилища своего «я». Де Куинси, выходит, ошибался.

Под продолжительные рукоплескания на сцене появилась миссис Сиддонс в роли Эльвиры, принцессы инков. Она обратила свою речь прямо к зрителям, словно это были коллеги-актеры:

— Мы следуем веленьям веры нашей, что учит жить в участье и любви с любым народом; умирать — с надеждой узнать блаженство после, за могилой.

Она стояла, выпрямившись и скрестив руки на груди, самой позой подчеркивая безупречную нравственную чистоту своей героини. Ее высокий голос распевно звенел:

— Скажите это вашим командирам. И не забудьте также им сказать, что мы совсем не ищем перемен, в особенности тех, что вы несете.

Вот оно, истинное назначение театра, думал Уильям. Спектакль дает зрителям возможность, причастившись тайн искусства, воспарить над своим «я». Отчего прежде мысль эта не приходила ему в голову? Подобно актерам, которые, совершив таинство преображения, из обычных мужчин и женщин становятся кем-то иным, зрители тоже переходят на новую, более высокую ступень существования и понимания жизни.

Тем временем на сцене начался древний обряд инков. Миссис Джордан, в леопардовой шкуре и в уборе из ярких перьев на голове, закружилась в танце с мистером Клайвом Харкортом, исполнявшим роль Коро. Из всего оркестра играли одни только скрипки, их звуки наполнили зал страстью и благоговейным трепетом. Пораженный этим зрелищем, Уильям откинулся на спинку кресла и вдруг заметил на боковой стене ложи гравюру, изображающую Гаррика в роли Гамлета, с черепом в руках.

Отец и сын вышли из театра в приподнятом настроении. Им уже виделись сцены из будущей постановки «Вортигерна».

— Так и представляю себе, руины… леса до самого горизонта… — говорил Сэмюэл.

— Мистер Кембл производит огромное впечатление.

— Голос у него удивительный.

— А сколько чувства! Вортигерн в его исполнении вырастет в грандиозную фигуру.

— А какая изумительная осанка! Он меня поразил.

Они шагали на север, мимо Маклин-стрит и Смартс-Гарденз.

— Ты просто обязан познакомить меня с твоей благодетельницей, Уильям. Я обязан поблагодарить ее за то, что она разрешила тебе… предоставила тебе…

— Рукописи она дала мне в подарок Я это вам уже говорил, отец. Она не желает, чтобы ее имя стало известно широкой публике.