— Что за непростительное уединение, господа? Куэйд, как тебе не стыдно отвлекать нашего дорогого гостя? Сегодня вечером сэр Эван, равно как его кузен и сестра, принадлежат нам. Прошу вас, сударь, не вынуждайте меня повторять дважды!

Она говорила и смеялась, смеялась и говорила. Почему мне сначала показалось, что в оружейной темно? Или уже наступило утро? Или просто зал залит светом ее глаз?

Через миг ее рука игриво опиралась на мой локоть, и шелестел шелк, и смеялись карминовые губы, роняя на мраморный пол капли невидимого яда.

— Уезжали бы вы отсюда, — пробормотал Куэйд за моей спиной, но я тут же забыл об этих словах. На беду всем нам… на беду.

Легкие прозрачные занавеси вздуваются мягкими пузырями над подоконником, лениво колышутся в прохладном ночном воздухе. Чья-то душа запуталась в легкой искристой ткани, бьется в силках, вскрикивает, плачет — хочет вырваться, предупредить. Тщетно, мамочка, тщетно, тщетно…

— Ох!.. Я!.. Я!.. ТЕБЯ!..

— Я тебя люблю, малышка…

— И я… ТЕБЯ! Давай, о боги, ну ДАВАЙ, так, так! — Сдвоенный вздох перекрывает тоненький крик мятущейся души, запутавшейся в сети тонкой занавеси. Бесполезно. Он не услышит.

— Ты великолепна… Ты лучше всех…

— ТЫ лучше всех, мой господин.

Звук поцелуя, оглушительно громкий, наглый, бесстыжий, хищный, смертоносный… Долгий. Душа в силках успевает окончательно выбиться из сил.

— Я самый счастливый человек в мире. Теперь, когда нашлась Дарла…

— Мне ее исчезновение кажется подозрительным, Ангус. Она же ничего не рассказала. Ни слова. Думаю, стоит получше за ней присматривать…

— На что ты намекаешь?

— Милый, открой глаза! Ей двадцать лет! Она уже вполне зрелая девица, и я не удивлюсь, если окажется…

— Йевелин!

— Прости, любовь моя. Но ей пора замуж. Давно пора. Эти люди, которые ее привели…

— Что такое? Они тебе подозрительны?

— Я не знаю. Она так смотрит на этого… этого виконта…

— Ты хочешь сказать, что моя дочь…

— Я ничего не хочу сказать, мой господин. Прости, что потревожила тебя глупыми домыслами.

— Ну ладно… Ну не дуйся… слышишь?.. Куда ты?

— Я забыла. Мне надо написать письмо.

Обнаженное бедро задевает тонкую ткань; обжигающая прохлада царапает гладкую кожу. Пузырь лопается: беззвучный хлопок, брызги невидимой крови на полу. Душа вздыхает и умирает, не докричавшись, не достигнув цели.

Босые ноги вминают ее в ледяной пол.

Утро застало Ларса за игральным столом, Флейм — в жутком похмелье, а меня — в самом благодушном настроении за последние дни. Вынужден признать, в пуховых подушках и шелковых простынях все же что-то есть. Например, последние приятно холодят тело, разгоряченное после выпитого. Хотелось бы добавить — и после секса, но в тот раз ничего не вышло: Флейм определенно хватила лишнего, мне стало ее просто жаль. Да и сам я был не в лучшей форме. Флейм ворочалась, будто на углях, и вскоре я неохотно поплелся в отведенную мне комнату. В коридоре столкнулся с горничной, посмотревшей на меня очень странно. Впрочем, насколько я знал, в этой части королевства инцест не считался чем-то особенно предосудительным.

Я более-менее благополучно добрался до своих апартаментов и проспал как убитый до полудня. Разбудил меня Ларс. Он был непривычно взъерошен, темные круги залегли под воспаленными глазами. Смотрел он на меня строго и неодобрительно, словно отец, заставший несовершеннолетнего сына за рукоблудием.

— Проклятье, ты ужасно выглядишь, — вырвалось у меня. — Много проиграл?

— Пустяки, — отмахнулся Ларс. В самом деле пустяки, — проиграть много он не мог, потому что денег у него попросту не было. Что же до выигрыша, то на это рассчитывать не приходилось. Ларс не выигрывал никогда: если на руках у него был козырный туз, у противника непременно оказывался джокер. Ларс отличался почти патологической неудачливостью в картах, что, кажется, лишь увеличивало его страсть к ним.

— Ты что, играл всю ночь? — недоверчиво поинтересовался я, не изъявляя ни малейшего желания вылезать из постели.

— Ну, почти. У меня времени немного, так что…

— Почему немного? Ты что, собираешься опять…

— Не заговаривай мне зубы, — процедил он, срывая с меня стеганое шелковое одеяло. Эх, сколько сладких снов я сегодня под ним увидел… — Надо поговорить. Вылезай.

— Может, присядешь? — кисло предложил я, надеясь отвязаться от него побыстрее и вздремнуть еще пару часиков: пир должен был продолжиться вечером, и я пока не чувствовал в себе готовности к такому испытанию.

— Эван!

Я вылез, ругаясь, стал натягивать штаны.

— Ну? Чего ради ты оторвался от преферанса?

— Чтобы спросить, чем ты думаешь, соблазняя эту холеную сучку?

— Во-первых, я никого не соблазняю, — яростно огрызнулся я. — Скорее наоборот, это она мне проходу не давала весь вечер. А во-вторых, ты не забыл еще, какого хрена мы сюда притащились? Если она и есть Проводник, мне…

— Я не о Дарле говорю, дурак!

— А… о ком?

— О Йевелин!

— Йевелин?! — я перестал возиться со штанами маркиза Аннервиля, милостиво ссуженными мне на время официальных торжеств, и изумленно воззрился на Ларса. — Она-то здесь при чем?

— Та-ак, — протянул Ларс, скептически оглядывая мою весьма нелепо застывшую фигуру — Ну всё, парень. Если ты уж и сам не замечаешь, что она с тобой творит, значит, дела совсем плохи. Да ты же всю ночь проходил, уцепившись за ее юбку.

— Ларс, — я выпрямился, нахмурившись, — на твоем месте я бы подбирал выражения.

— Ах, прости, не хотел оскорбить твою гордость. Право слово, будь дело только в том, что смотреть противно, я бы смолчал, не привыкать. Но в нашем положении это просто опасно, понимаешь?

Я отвернулся, молча закончил одеваться. О прошедшей ночи у меня остались довольно смутные воспоминания. Леди Йевелин уделялось в них весьма заметное, но всё же не основное место. Гораздо четче в моей памяти отпечатался низкий гортанный голос Куэйда Аннервиля, его почти сросшиеся мохнатые брови, алый блеск брошенных на пол клинков. Я не помнил дословно, что он говорил, но во мне жило ощущение нереальности, абсурдности происходившего между нами в оружейной: словно мы были дерзкими, почти безумными в своей смелости заговорщиками, осмелившимися посягнуть на божество. Само же божество в этих мыслях оказалось далеким, невидимым — и безнадежно, невыносимо холодным.

— Она шикарная женщина, — мрачно сказал я, не глядя на Ларса. — Из тех, от которых мужики сходят с ума.

— Вот и я о том же. Ты, я вижу, уже сошел, — сурово ответил Ларс. Он стоял, оперевшись плечом о столбик кровати, и непринужденность его позы шла вразрез с твердостью тона. — Очнись, Эван. Она дворянка, аристократка, высокородная бездушная тварь. Ты что, мало на таких насмотрелся? Плюнь в ее смазливую рожу и подумай о том, какого хрена мы дрыхнем на дворянских простынях и жрем дворянский харч, вместо того чтобы спалить весь этот хлев.