— Думаешь, теперь они думают, что Гнея убили? — спросил грек.

— Не знаю. Паулина мыслит здраво, но молчит — вероятно, чтобы защитить сына.

— И все же именно Сильвий, а не Фабриций получает наследство! И подумать только, что еще недавно жалкий незаконнорожденный…

Сенатор в знак отчаяния развел руками.

— Он действовал не один. Нубийцы глаз с него не спускали сегодня ночью! Ему помогал сообщник: может, Деметрий. А скорее всего, его названый отец Прокул. Старый раб родился здесь, знает все уголки и закоулки, в доме и в саду… А пес оставался в своей конуре!

— А он здесь при чем, хозяин? — спросил александриец, пытавшийся понять, что происходит.

— Вечером, — объяснил Аврелий, — животных сажают на цепь у входа, и кто угодно может подойти со стороны озера, если нет этой старой собаки, лай которой иногда слышит Паллас. В те ночи, когда произошли первые два убийства, стояла полная тишина. Пес знает Прокула. Он не стал бы на него лаять, увидев, как тот подходит к садку или к вольеру. Поинтересуйся, как старик провел ночь, Кастор, но прошу тебя, чтобы он ни о чем не догадался.

— Не беспокойся, патрон. Я же понимаю, что на кону человеческая жизнь.

— И не одна, а несколько сотен.

Грек недоуменно посмотрел на него.

— Прокул — раб, — пояснил Аврелий, потемнев лицом. — Знаешь, что произойдет, если окажется, что убийца он?

— Боги бессмертные! — побелел Кастор. — Все рабы…

— Все. Все без исключения будут казнены.

— Ксения! — воскликнул александриец. — Надо что-то делать!

* * *

В просторном атрии мать и сын горячо спорили.

— Я видел его, говорю тебе! Он стоял там, под окном библиотеки! — утверждал Фабриций.

— Ночь была темная, и гроза… — возразила Паулина, озабоченная последствиями такого тяжелого обвинения.

— Я видел его, когда сверкнула молния, — настаивал Фабриций. — Подняв капюшон, он смотрел в сторону виллы. Я узнал бы его из тысячи. Этот пустой взгляд, эта странная, осторожная походка… Он же хромой, помнишь?

— Но как ты можешь быть так уверен, что Гнея убили, сын мой? Он всего лишь пытался поймать падавший свиток…

— Ты забываешь, что твой муж велел изготовить низкие шкафы именно для того, чтобы было легко достать любую книгу. Нет, я не верю в несчастный случай. И должен немедленно допросить старика, даже под пытками. Вели привести его сюда!

— О, Аврелий, наконец-то! — вздохнула Паулина, увидев сенатора. — Фабриций видел Прокула в саду вчера ночью и намерен обвинить его в убийстве. Рабы в ужасе. Если окажется, что раб убил хозяина…

— Я сам пойду сейчас и заберу его, — пригрозил взбешенный воин.

— Нет, подожди! — остановил его Аврелий и, не ожидая ответа, поспешил к жилищу рабов. Он знал по опыту, что слуги всегда первыми узнают все новости, и хотел поговорить с Прокулом, прежде чем за ним придет Фабриций.

На току почти никого не было. Даже смерть хозяина не прервала монотонный распорядок дня сельских рабов: пробуждение до рассвета под глухие удары колокола, долгая дорога по узким тропинкам, а потом изнурительная работа на твердой словно камень земле. Одни и те же движения, под палящим солнцем или дождем, повторяющиеся из поколения в поколение, и, наконец, возвращение домой с единственной мыслью в голове — о миске супа.

На току среди кур бродили две или три пожилые женщины. Мрачно и неумолчно выли собаки.

Согбенная рабыня заметила:

— Они всегда так воют, когда кто-то умирает. А вот и старый Арго идет.

Едва держась на своих лапах, появился дряхлый мастино. Аврелий дружески махнул ему, но животное ответило злобным рычанием.

— Не стоит, хозяин, он слишком злой, рычит на всех, — покачала головой женщина. — Старый хозяйский пес. В прежние годы если кто-нибудь из рабов отваживался выйти ночью из дома, то имел дело с ним. А теперь смотри, во что он превратился.

Патриций представил, как Прокул бросает что-то беззубой собаке. И мастино конечно же не лает на старого раба.

Аврелий молча направился в спальные помещения рабов, по щиколотку утопая в грязи.

* * *

— Он вытянулся на своей подстилке и больше не шелохнулся, — в растерянности рассказывал сенатор через несколько минут.

— А может, его убили? — спросил Кастор.

— Возможно! — не исключил Аврелий. — Но ему было уже за семьдесят, и это вообще чудо для сельского раба — дожить до таких лет. Может, Прокул действительно имел какое-то отношение к смерти хозяев и предпочел покончить с собой, чем терпеть пытки. Так или иначе, поскольку тут уж ничего не поделаешь, я накрыл тело старика своим плащом, положил в рот обол — оплатить переезд Харону — и ушел.

— Плащом? — забеспокоился секретарь. — Каким плащом?

— Тем, что надел утром.

— Значит, тот богатый плащ, с вышивкой, который ты обещал подарить мне? — застонал грек с пылающим взглядом.

— Разве? Что-то не припомню.

— Всякий раз, когда я расправлял тебе складки на спине! — вскричал взбешенный александриец. — Я так берег этот плащ, надеясь, что ты наконец его уступишь мне… А ты накрыл им какого-то сволочного раба, словно трупу нужна эта дорогая киренейская шерсть!

«Теперь решат, что виноват Прокул, — рассуждал Аврелий, не обращая никакого внимания на Кастора, — если же вдобавок удастся доказать, что старый раб — сообщник Сильвия, прощай наследство, все достанется вдове, а после ее смерти ее сыну… Вот почему Фабриций так старался обвинить Сильвия! Но Фабриций лжет. Я же был там как раз во время грозы и никого не видел… Разве что…»

Он внезапно прервал свои размышления.

— Скорее, нельзя терять ни минуты! — громко проговорил он. — Думаю, я знаю, как все произошло!

* * *

— Аврелий, пойдем! Фабриций приказал всех рабов в доме пометить красным, чтобы они не смогли бежать! Сделай что-нибудь, прошу тебя! — умоляла Невия.

— Не бойся, все будет хорошо, — твердо пообещал сенатор. — У него нет никаких доказательств.

— А вот и есть, — простонала девушка. — Сильвий признался!

— Что? — изумился патриций и бросился в таблинум.

Там собралась вся семья или, во всяком случае, то, что от нее осталось: молодой наследник, бледный как полотно, стоял опустив голову перед Фабрицием, осыпавшим его оскорблениями; Невия, вошедшая вместе с Аврелием, прислонилась к стене, нервно грызла ногти и пыталась протестовать, но ее никто не слушал; Плаутилла едва не билась в истерике, и, наконец, в углу плакала Елена, чуть менее прекрасная, но более искренняя, чем обычно.

Только Паулина оставалась безмолвной и недвижной, как мраморная статуя. Казалось, даже услышав признание, она все еще не могла поверить в случившееся, поверить, что этот юноша, так заботливо воспитанный ею же самой, сознается в самом ужасном преступлении из всех — в отцеубийстве.