— Многим моим товарищам и товарищам твоего отца отрубили головы в казематах окружного суда. Я помню о них постоянно.

«Э-э-ы-ых», — притворно зевает Ханс во весь рот, он слышал это достаточно часто и полагает, что времена изменились, а вместе с ними и люди, у которых теперь другие заботы. И прежде всего — у молодежи, которой принадлежит будущее, ведь его она, в конце-то концов, тоже созидает своими руками.

Оба товарища с заскоком в мозгах на этом деле смущенно помешивают в ведерке, чтобы клей оставался жидким и не затвердевал. Для этого клею необходимо тепло, на улице ведь холодно, а здесь его согревает духовка кухонной плиты. Они никак не поймут, с какой стороны подступиться к Хансу, он кажется таким уверенным в себе, по всей вероятности, к нему уже подступились другие и используют в своих целях. Снаружи холодный ветер как плетью хлещет по улицам холодными потоками ливня. Гнутся деревья, свиваясь в мокрые петли. Бушует природная стихия. Бесчисленные невидимые руки, берущие начало в рабочем движении, хватают двух молодых парней с ведерком клея и выталкивают их вперед, чтобы они выложили перед Хансом свои весомые аргументы. Наконец-то они начинают открывать рот. Он, однако, прислушивается не к ним, а к внутреннему голосу, который говорит, что нужно достичь корней бытия, чтобы понять самого себя, тогда сможешь понять и остальных. «Коли вам кажется, что вы можете сделать что-то для других, не познав сперва по-настоящему самих себя, то оба вы болваны набитые. Ведь это и есть первейшее условие. Иногда при этом совершаются поступки, которые на первый взгляд могут даже показаться нелепыми и бессмысленными, но это вовсе не так, поскольку они для тебя необычайно важны. Моего нового друга зовут Райнер и он будет почище, чем все здесь». Говоря объективно, последнее не соответствует действительности, потому что квартира у Витковски невероятно запущена, однако ослепленный молодой человек этого не замечает.

— Кто он, этот Райнер? — хочет знать мать, она уже и раньше спрашивала о нем, но позабыла.

— Отец его служил прежде в СС, — отвечает Ханс, — а теперь он на пенсии и служит портье. Его дети в гимназию ходят, в ту же, что и Софи, а я запишусь в среднюю школу рабочей молодежи.

— Ты ведь хотел на преподавателя физкультуры учиться.

— Больше не хочу, я намерен окончательно вырваться наверх.

Парни с ведерком приумолкли, да им и уходить пора. Ливень снаружи уже стихает, но все же нет-нет, да и потрясает устои оконных стекол. Наверное, ливень, похожий на этот, хлещет по окнам Софи и треплет березы в саду, он мог бы прихватить для нее весточку любви. Софи, не иначе, сидит в свете настольной лампы и делает уроки, которые в школе заданы на дом, и Хансу так хочется решать школьные задачи, но в школу он не ходит и задачи настоящей у него тоже нет.

— Значит, не пойдешь, — говорят оба расклейщика плакатов, поднимаясь.

— Сходил бы с ними, — увещевает мать.

— В такую собачью погоду — нет уж, спасибо, я и по солнышку бы не пошел, потому что сухая погода — то что надо для тенниса.

— Тебе же работа всегда нравилась. Лишь благодаря ей ты стал частью рабочего класса, одним из тех, кто стоит за тобой и перед тобой в непрерывной людской цепочке, которая создаст новую эпоху.

— Рехнулась совсем? Шуточки, тоже мне. Физический труд — самая примитивная ступень трудовой деятельности, которая когда-нибудь вообще изживет себя, так Райнер говорит. Он, Анна и Софи говорят, что люди начали развивать культуру лишь тогда, когда научились отделять ручной труд от способа облегчить его при помощи инструментов и других подсобных средств. Без работы головой не было бы и культуры, которая вообще есть самое важное.

Мать говорит, что он ее с ума сведет, и оба расклейщика ей поддакивают.

— С ним сейчас бесполезно говорить, так мы считаем, госпожа Зепп. Ну, ладно, до свидания тогда. Мы пошли, оставляем этого заблудшего товарища. Может, он одумается еще, но что-то с трудом верится. В последнее время такие случаи происходят все чаще.

Мать говорит: — Заходите еще, потом, когда у вас времени побольше будет. Мы его все-таки убедим, вот увидите. Что ж, вам ведь идти надо.

На улице порывы ветра, словно поджидавшие этой ключевой реплики, раскрывают свои объятия и проглатывают обоих парней вместе с их ведерком. Будем надеяться, что ветер заодно не проглотит плакаты, они ведь из бумаги, а оттого беззащитны перед сыростью. Целлофановая оболочка их кое-как защищает. Снаружи уже поутихло, отсвечивают мокрые стены домов, и асфальт, тоже мокрый, снова блестит, как мокрый асфальт в каком-нибудь фильме. Да, видно, и снимался в том фильме приятель этого асфальта.

Мать говорит: — Если бы знал об этом твой погибший отец, который пожертвовал собой ради нашего дела!

— Не жертвовал он собой, убили его и все. А то бы еще жил и жил себе. Что он теперь с этого имеет? Я вот себя ни в какую жертву приносить не собираюсь, это совершенно точно. Когда в книжках, которые Райнер дает, читаю про боль, причиняемую кому-то, то она для меня настоящая, более реальная, чем когда я думаю о боли, которую причиняли моему отцу там, на Лестнице смерти в Маутхаузене.

— Ты еще куда-то пойдешь, Ханс?

— По такой собачьей погоде? Даже оседлав мустанга, я и в пяти метрах ничего не разгляжу, а на окраине, на открытой местности, где вечерние туманы поднимаются, я вообще ничего не увижу. Открытая местность, когда ты на коне, совсем иная. Вечерком схожу, пожалуй, в джазовое кафе.

— Как посмотрю на тебя, так кажется, что напрасно жизнь прожила, и отец твой зазря погиб. А как гляну на тех парней, то понимаю, нет, недаром, был в этом все-таки смысл, которого я в собственном сыне не вижу.

— Смерть, она всегда даром дается, только за нее надо жизнью расплачиваться, — хихикает Ханс.

Чужие люди его принципиально не интересуют, потому что интересуется он самим собой, да еще Софи.

«Доешь меня, а то, как знать, снова наступят худые времена», — предостерегает его отвергнутый бутерброд с маргарином. Ханс, уверенный в лучшем будущем, доедать не собирается.

Совсем немного времени прошло с тех пор, как Райнер совершенно вышел из себя и сбился с предначертанной ему тропы богопослушного чада. Тогда католическая вера возмещала ему многое из того, что теперь он надеется вернуть себе, совершая насилие. На его сестру в последнее время все чаще нападает немота, иногда речь вдруг снова прорывается наружу, и ее поток сносит все, что попадается на пути. Сегодня они вдвоем лежат в кровати Анны, судорожно обхватив друг друга руками; жестокий ветер реальности они направили в обход, в кухню, одновременно служащую и столовой, а здесь, у них, веет ветер прошлых времен. Райнер силится преодолеть запрет кровосмешения, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, но все-таки не решается, так что придется пасть иным преградам, подросток будет сметать их самолично, потому что в этом выморочном доме вольным нравам не место. Так говорят его предки.