— Тайга нас охранит, — не соглашался капитан. — Здесь мы неуязвимы, ибо нам потворствует судьба! Всё благодаря нашей европейской учености и лесным азиатским душам! Отчего вы не уберегли шамана, Муц? А? Мой наставник собирался призвать на помощь вождей…

— Тунгус имел довольно сильное пристрастие к спиртному.

— Тунгус прозрел Нижний и Верхний миры! — повысил Матула голос, и губы его были как у ангела, а в голосе — пустота. Наклонился и выволок соболя из-под шкафа, ухватив зверька за горло. Зажатое в кулаке существо дергалось в танце, ощерившись так широко, что казалось, вовсе головы не было: одни зубы. Соболь изогнулся буквой «С», стараясь добраться до капитанского запястья хотя бы одной из когтистых конечностей.

Протянув руку в сторону еврея, Матула ткнул в него оскаленной соболиной пастью. Челюсти зверька облепила пена.

— Какое пророчество изрек тунгус перед смертью? — с криком потребовал капитан ответа.

— Полагаю, шамана убили, пан главнокомандующий, — сказал Муц, уворачиваясь от клацанья крошечных клыков и нацеленных когтей. — Самарин, политический, предупредил, что с севера идет убийца.

— Я спрашиваю, каковы были последние слова колдуна?

— Сказал, «скоро у всех лошади будут, однако».

— Ага! — Капитан ухмыльнулся и отодвинулся назад, сидя на стуле. — Ну, что скажете? — Погладил соболя по головке, точно любимую собачонку. — Шаман знал о прибытии лошадей! Предвидел! Что бы ни болтал тунгус, а все три глаза у него по-прежнему были целы! Мог даже вас, Муц, предупредить, что его убьют. Должен был знать. Вероятно, припрятал спирт у себя в конуре. Весьма непредусмотрительно с вашей стороны, офицер. Надлежит предпринять некоторые дисциплинарные меры. Климент, попроси Пелагею наточить мне саблю. Поеду сегодня.

— И я наконец-то увижу вашего прославленного коня? — спросила Елизавета.

— Это будет так скучно, — возразил капитан.

— Но мне хочется!

— Я имел в виду, что скучно будет лошади!

В кухне заскребли оселком по клинку. Вернулся Климент.

— Ганак пришел, — сообщил офицер, украдкой от Матулы глянул на еврея и покачал головой.

Соболь попискивал и довольно урчал, поглаживаемый капитанской рукой, а человек кивал и улыбался, и весь облик выражал невиннейшее счастье, а глаза оставались безжизненны, словно базальт.

— Климент, судя по звукам, служанка заострит саблю отменно! День выйдет хорош!

Постучался взводный Ганак. Козырнул с порога, вошел, припал перед капитаном на колено и принялся нашептывать что-то на ухо, поставив перед Матулой на стол жестяночку из-под китайского чая.

Пока Ганак говорил, капитан ни разу не шелохнулся. Уже не поглаживал соболя, хотя по-прежнему стискивала зверя за горло рука, а тот трепыхался, хотя уже и ослабел.

Матула глядел перед собой неподвижно и теперь выглядел таким же истуканом, как безмолвный, застывший земский начальник на противоположном конце стола. Стиснул дрожащие, дергающиеся юношеские губы.

Доложив, взводный встал. Капитан сделал глубокий вдох, выдохнул, пока тело его силилось заплакать.

— Все погибли, — повторил Матула. — Лайкург мертв. Издохли все лошади, кроме одной: пятого скакуна недосчитались. В реке нашли. От моего коня кто-то отрезал шмат, пожевал и дальше себе пошел… Что же это за злодей? О, Лайкург… Будто пища для двуногого стервятника с ножом…

— Отыщем и убьем, — пообещал Климент.

— А куда пропал человек? — спросил Муц.

Елизавета положила на плечо капитану руку. Тот стряхнул, поднялся, стиснув зубы, и под стон, в котором боль смешивалась с яростью, с размаху обрушил на крытую белой скатертью столешницу соболиный череп.

Головка зверька разлетелась, точно ракушка, обрызгав Климента и Елизавету мозгом и кровью. Швырнув покалеченную тушку на пол, Матула прикрыл лицо руками, бормоча нечто неразборчивое.

Пелагея внесла обернутую в рушник саблю. Заметив молодуху и взяв клинок, Матула ухватил служанку за ворот и притянул к себе, пристально вглядываясь в лицо.

— Господи Иисусе, — пробормотала Пелагея, зажмурилась и отвернулась.

Подержав наточенный клинок в полутора вершках от бабьей щеки, капитан отпустил кухарку и рухнул на стул.

Отослал Ганака, отогнул окровавленную скатерть, открыл чайную жестянку и отсыпал на темную полированную столешницу белого порошка.

Осторожно придерживая саблю, сгреб несколько дорожек. Положил клинок на колени, достал носовой платок, высморкался, убрал платок, достал серебряную соломинку, носом вдохнул пару дорожек и передал Елизавете Тимуровне.

— А куда пропал человек? — повторил вопрос Муц.

— Мертв. В реке, — сообщил Матула. — Ему отрезали ладонь. Странные твари по тайге бродят…

Елизавета часто заморгала, хихикнула, утерла под носом пальцами и передала соломинку Клименту.

— Музыки! — воскликнула дама. — Пойду заведу патефон. Мне нравится слушать музыку за завтраком, осенью, когда деревья впадают в сон. Отчего бы нам не задержаться в доме, не спеть песни? Пусть все поют! — И запела «Очи черные». На лбу ее оставался потек соболиных мозгов и крови.

— Муц, — произнес Матула, забирая соломинку у Климента, намеревавшегося было угостить Дезорта, — вы любите судить. Поручаю вам вести расследование. Как только скажете, кто пытался сожрать моего коня, и как только посадим мерзавца на кол так, что острие дойдет от зада до глаз, мы уйдем. Даю слово.

— Непременно напомню вам при случае.

— Разумеется. Вполне в твоем духе. Берегите себя, Муц. Вы заставляете нас беспокоиться. Кажетесь таким одиноким, точно прохожий из венской толпы… без самой толпы и вне Вены.

Муц не пытался остановить то, что происходило в Старой Крепости. Подобно прочим чехам, держался поодаль, то смотрел, то отворачивался, слушал крики и столь страстно желал, чтобы они смолкли, что как только казалось, будто установилась тишина, тут-то и раздавались настоящие вопли.

События тех двух часов офицер разделил на сотни мельчайших отрывков, которые рассовал по нишам памяти так, чтобы воспоминания никогда более не слились воедино.

Впоследствии Муц спас Матуле жизнь, чем дал капитану еще одну причину возненавидеть себя. Но всякий раз, когда командующий называл офицера судьей, тот осмеливался напоминать капитану обо всем сделанном и сказанном тогда, в Старой Крепости.

Матулу снедало любопытство, хотелось выяснить, кто изувечил его коня и отчего погиб шаман. Однако же расследования эти представлялись лишь бледной тенью в сравнении с изучением внутреннего мира Матулы, не могущего не отдать Муну распоряжения, несмотря на веру что рок предписывает обратное, поступить так, как давно уже хотелось, отдать этот приказ, и тогда уже представится вожделенный повод убить Муца, поскольку позволить ему довести подобное дознание до конца капитан не мог.