пляже водохранилища, где она в сплошном купальнике лежала на спине, закрыв глаза и свободно вытянув руки вдоль тела. Она была сильная и плавная. Кисти рук и ступни у нее были сильные и маленькие.

Я догадался, что она здесь, когда увидел машину ее спутника, которая стояла на траве. А внизу, на пляже, почти не видно было песка — столько было людей.

Дорогой дядя! Ты знаешь, я оказался не одинок.

Из машины вылез ее владелец, знакомый мне, а теперь и тебе, добавлю я. Он кивнул мне и, увидев, куда я гляжу, сказал, усмехнувшись:

— Мы прекрасно понимаем, о чем идет речь.

— Мы еще ни о чем не говорили, — отвечал я.

— Разговаривать можно и не словами, — сказал он.

Увиливать дальше было бы недостойно звания твоего племянника, дорогой дядя, и я сказал:

— Ну?

— Никто не знает, чего она хочет, — сказал он. — Теперь и вы уже начали маяться.

— Она так популярна? — спросил я.

— А вы думаете, что вы первый?

Я надеялся на это. Он угадал.

— Популярностью это назвать нельзя, — сказал он. — Просто каждый, кто ее разглядел, начинает думать — что ей надо?

— И много таких? — вяло спросил я просто, чтоб поддержать разговор.

— Весь пляж, — ответил он.

И тут я вдруг осознал то, что показалось мне странным, когда я глядел вниз, с откоса. Никто из мужчин, загоравших под пыльным солнцем, не глядел на лежавшую на песке прекрасно сложенную девушку. Только женщины поглядывали на нее искоса — и то лишь, когда мимо нее проходил кто-то из купальщиков или новичков.

— Неужели вы думаете… — начал я.

— Каждый, кто ее разглядел, думает, что он сделал открытие, — сказал он. — Но никому об этом не сообщает. Можно ли назвать это популярностью? Однако, видите, как насторожены женщины? Их не обманешь.

— А это не фантастика? — спросил я.

— Что именно?

— Ну то, что весь пляж…

— Но ведь и мы с вами обдумываем то же самое, — сказал он. — Неужели вы думаете, что вы один такой умный? Москва — большой город.

Это было резонно. Дорогой дядя, Москва — очень большой город, и умников в нем не счесть.

— А кто она? — спросил я.

— Только не идите этим путем, — сказал он. — Тут все истоптано следопытами… Семейное положение, происхождение, профессия… Тут пути нет… Ни одно экспресс-обобщение или тем более анализ — не проходит… Однако из тех, кто ее разглядел, многих томит смутное беспокойство, как будто она сама готовится сделать какое-то огромное обобщение.

— А ваше предположение? — спросил я.

— Откуда мне знать, что у нее на уме!

— Я не про ум, — сказал я. — Кто она все же, по вашему мнению?

Он пожал плечами.

— Женщина, — сказал он.

Он глядел глазами чистыми, как у Авеля.

Дорогой дядя, спешу сообщить тебе, что я немедленно покинул пляж. Да и гитару, которую принесли с собой пожилые архитекторы, с компанией которых я приехал, у нас сперли. Так что делать нам здесь, на пляже, было решительно нечего. Не купаться же?

Дорогой дядя, мне кажется, я понял, зачем я оказался здесь. И ты понял? Правда? Я не ошибаюсь?

Она — женщина.

Не одна из тех конкретных, периодически хохочущих и визжащих заполошных особ, каждая из которых, не понимая себя, уверена тем не менее, что понимает всех, а та женщина, которая однажды должна была родиться.

Видно, время ее пришло.

Ты знаешь, самое поразительное и, как ни жаль, самое неинтересное — что в этой девушке никакого символа нет.

Впрочем, символы — они в голове. Для символа она была слишком телесная.

Но она была признак чего-то.

Дорогой дядя, ты видишь, сколько вздорных мотивировок у простого желания заманить молодую особу на старую кровать со свалки? В этом отношении я как все.

Что делать. Я сам смеюсь. Дорогой дядя, на том и держимся.

14

Дорогой дядя!

Если бы я в этот день не пошел обедать к Ралдугину в его театральную столовую, я бы не встретил Субъекта.

Помните, дорогой дядя, того самого, с которым мы подъезжали к столице и рассказывали байки.

Итак, я пошел обедать к Ралдугину и встретил Субъекта. Он был пришибленный.

Он стоял у служебного подъезда театра и мучительно вглядывался то в дождливые облака, то и сырой асфальт — для видимости, а на самом деле он незаметно разглядывал прохожих, будто ждал кого-то.

Меня он, конечно, не узнал.

— Вот субъект, — раздраженно сказала дама с неподъемной сумкой продуктов, протискиваясь мимо него из служебной двери, ведущей в театральный буфет.

— Это верно, — сказал он. — Я субъект. — А потом добавил: — Когда же доктор придет?..

Тут я ему говорю:

— Идемте в буфет, что вы так огорчаетесь. …Ну, придет доктор, придет. Не придет — другого позовем. А в буфете, по крайней мере, сухо.

— Вы думаете? — спрашивает.

— Чего мне думать? — подчеркиваю я. — Я твердо знаю. И вы не думайте.

— Ладно, — говорит, — я постараюсь. Но меня это дело измучило.

— Какое дело, — говорю. — Никакого дела нет и не может быть.

Я его отвел от двери, и мы стали спускаться в нижний буфет. Железная лестница гремит, будто два скелета на железной крыше играют в домино.

— Какая шумная лестница, — говорит.

— Да, — говорю, — шумная… А вы не обращайте. Дался вам этот доктор.

— Ну что вы, — говорит он, — я в него очень верю.

Тут совсем стало теплым-тепло, и запахи рванули необыкновенные — не то клей варят, не то одеколон пьют, и у меня аппетит пробудился и разыгрался.

— Подождите, — говорю, — сейчас Ралдугина спрошу, чем сегодня кормят. Он мой старый друг еще с Буцефаловки.

— Не все ли равно?

— Ну что вы! — говорю. — Это важнее важного. В здоровом теле здоровый дух.

— Дух? — спросил он. — Никакого духа давно нет.

Тут я дверь открыл, где ралдугинские бабы примеряют финские сапоги, и вижу, самого нет нигде, а в цинковой мойке над посудой пар стоит, как в бане. Давно я здесь не был. Стены цветной масляной краской покрасили, цвета беж, переходящий в бордо с пузырями.

— Ралдугин! — кричу.

А он сзади подошел.

— Ну, чего тебе?

— Джеймс, — говорю. — Чем сегодня кормишь?

— Фрутазоны с шампиньонами и эклеры по-флотски.

— А свежие, — спрашиваю, — фрутазоны-то?

— Позавчера были свежие… А вы к вентилятору садитесь за мой стол, за круглый… Девочки! Первое и второе — два раза.

И ушел.

— Грубиян какой-то, — говорит мой Субъект.

— Что вы, — говорю. — Джеймс? Никогда.

Ну, вошли в зал, сели к вентилятору, у самого окна, и покушали первое и второе. Фрутазоны с шампиньонами были так себе, зато эклеры по-флотски —