Ничего не мешает. Ничто не может испортить тебе настроение. Ничто не может омрачить твою радость и разрушить иллюзии. Ты счастлив. Пересадка в Берлине. Растерянно и удивленно ты отмечаешь большое количество людей в форме, которые здесь вращаются. Они одеты с иголочки и наглажены, аккуратны и корректны, иногда даже элегантны. Ты оглядываешь свои тряпки и думаешь о том, сколько работы они должны проделать дома, чтобы не было стыдно выйти в мундире и брюках. И ты удивляешься тому, что на фронте стольких не хватает, а здесь столько их толчется, и не понимаешь, почему ты в своей не подогнанной болтающейся форме должен таскать в руках коробки с пулеметными лентами, а они — лишь перчатки. И ты радуешься, когда садишься в очередной поезд для отпускников с фронта и едешь на юг. Здесь ты вместе с тебе подобными, одетыми в такую же видавшую виды форму, говоришь на том же языке, дышишь той же вонью, даже если вошебойка избавила всех от худшего, ешь из той же банки, куришь из той же пачки и, как и твои попутчики, лихорадочно ждешь того момента, когда приедешь в родной город. И лихорадка нарастает тем больше, чем более знакомым становится ландшафт, пробегающий за окном. И после получения отпускного билета ты переживаешь вторую кульминацию, когда появляются отличительные признаки твоей родины, когда появляется замок твоего города. И время становится другим, и погода другая, даже если она приветствует тебя проливным дождем, как во времена Ноя. И ты становишься другим. Проходишь через зал, выходишь из дверей, останавливаешься на лестнице перед вокзальной площадью, ставишь багаж, сдвигаешь со лба кепи и глубоко вздыхаешь. Это — неописуемый момент, когда ты снова оказываешься дома. Сформулировать его невозможно. Его можно только пережить. И дорога домой вверх по Моренштрассе мимо пивного зала, где ты вместе с Клаусом и Ханзи провел первый и последний большой танцевальный вечер, мимо ипподрома и кафе-мороженого, медленно и знакомясь заново со всем, и дальше к рынку. Ты останавливаешься и смотришь, как будто никогда отсюда не уезжал, поднимаешь нос и принюхиваешься. И замечаешь маленькое отличие от прежнего: нет запаха жареных сосисок. Ты улыбаешься — откуда ему быть на четвертом году войны! И ты идешь, нет, тащишься, мимо памятника принцу Альберту и мимо фонтана и сворачиваешь на Кеченгассе. Старый таможенный двор, дедушкина табачная лавка, его привычный кабачок, фонтан, и ты видишь свою бабушку, как раз покупающую молоко.

Так это было в последний отпуск.

Потом первую неделю был отпуск — настоящий отпуск. Потом все уже было испорчено. Начинаешь считать дни, которые еще остались, а остальное — только тянущее чувство в желудке. А теперь я снова жду, и это будет чертовски долгое ожидание, потому что последний отпуск был после царапины, полученной под Харьковом, в апреле. Прошло всего три месяца. Надежды, что после Курска будет отпуск, нет. Еще ждать три четверти года. И снова это слово „время“. Будет время — я посплю». Он закрыл глаза и стал ждать. Когда не получилось заснуть, он оперся на локти и стал смотреть на грязные мыски сапог.

— Ты должен поспать, Цыпленок, — с этими словами к нему подсел Эрнст.

— Не могу.

Эрнст сочувственно кивнул:

— Словно заколдованный. Когда есть время, чтобы поспать, — не можешь уснуть, а когда спать нельзя — глаза слипаются сами.

Блондин внимательно посмотрел на него. Не последует ли после философских рассуждений о сне что-нибудь разумное, но Эрнст молчал и деловито оглядывал округу.

Раскаленное солнце стояло в небе. И Блондину захотелось, чтобы кто-нибудь его выключил. Деревья устало и лениво свесили листву. Даже малейший ветерок не пытался развеять жар в этой духовке. Очень высоко в небе, настолько светлом, что при долгом взгляде на него болели глаза, слетались и разлетались две точки. Блондин улыбнулся — два ястреба играли в высоте. Им хорошо, они не потеют, а если им станет слишком жарко — могут сложить крылья и спикировать. Он потерял птиц из поля зрения и снова уставился на носы своих сапог, потом вдруг зевнул, пожевал, проглотил, почувствовал усталость в шее, голова стала тяжелой и откинулась назад.

Эрнст растолкал его и показал наверх. Блондин посмотрел сквозь листву в раскаленное белое небо. Темные точки… Самолеты! Другие с высоты пикировали на них. Пронзительное гудение, глухие удары, треск очередей, вспышки, облачка дыма, завывание, подъем вверх — падение и гриб дыма на земле!

— Вот это бой!

— И ты при этом мог спать. Это продолжается уже довольно долго. — Солдаты стояли на опушке леса, наблюдали и оживленно разговаривали.

— Такого боя я еще не видел, — пробормотал Блондин.

— В дерьмовом деле все впервые, — прокомментировал Эрнст. — Артиллерийская подготовка, система обороны, массы танков, а сегодня — воздушный бой. Цыпленок, у меня такое нехорошее чувство, что с тобой ничего не получится.

— Со мной?

— Да, с директором школы в Обояни.

Они рассмеялись.

— Скажи честно, Эрнст, чем бы ты хотел заняться после войны?

Мюнхенец проводил глазами русский штурмовик, который с длинным хвостом дыма на бреющем полете пытался дотянуть до своих позиций.

— Я точно не знаю.

Немецкий самолет налетел сзади как стервятник. От хвоста русского самолета полетели куски. Фюзеляж вспыхнул, и остатки машины рухнули на землю.

— Наверное, чем-нибудь техническим. Что имеет отношение к автомобилям или к радио. Деньги мне безразличны. Главное, чтобы можно было поесть и выпить. — Он начертил носком сапога полукруг на лесной земле. — Тебе хорошо. Ты хочешь стать учителем. А я — я ничего не хочу. Нет у меня никакой цели. А если я чего- то и хочу — то это времени! Хочу, чтобы у меня было время для себя. Понимаешь? Кроме работы — время для чтения, время для пивного садика. Делать то, что доставляет удовольствие. Без спешки, без принуждения. Время для любимого занятия. Например, чтобы слушать пластинки. — Он поменял опорную ногу и начертил другой полукруг. — Я думаю, это все. Спокойствие и удовлетворенность. Согласие с собой и с миром. Это мне удается.

Он слегка толкнул Блондина в бок и улыбнулся:

— Ты теперь разочарован. Ты ожидал большего, не так ли?

— Нет, Эрнст. Этого достаточно. Может быть, даже много. — Он притянул верхнюю губу к носу. — В любом случае будущее вряд ли можно себе представить, если его рассматривать так, как ты. — И он, не поднимая взгляда, показал головой вверх, где побледневшие полосы дыма заменялись новыми, резко очерченными.

Пауль и Йонг сидели рядом, словно близнецы, и молча наблюдали за воздушным боем. Куно и Камбала разговаривали на повышенных тонах, в присущей им манере, которой недолго было перерасти в перепалку, едва не доходящую до драки. Петер уже в сотый раз чистил свой пулемет. Дори лежал под своей машиной и спал.

Блондин бросил взгляд на своих приятелей и продолжил размышления: «Ханнес сидел бы на корточках рядом с Паулем и Йонгом. Уни еще больше распалял бы двух упрямых спорщиков. А Петер не сидел бы один если бы Вальтер и Зепп… если бы…»