Красуцкий насупил брови, словно пытаясь что-то вспомнить, и ответил:

— Вы, господа, найдете лучший ответ в стихотворении, написанном одним из поэтов в честь польских повстанцев с берегов Байкала[65]. Послушайте, пожалуйста:

«Лучше уж пуля, чем жизнь такая!» —

Решили, восстали, страх разогнали!

В руках берданки. Страна родная

Их не дождется — в слезах, в печали!

В глуши таежной — голода муки.

Лишь тот был счастлив, кто пал в сраженье!

А им? — Им выпало пораженье,

Опять сковали оковы руки.

И суд неправый… И строй пехоты…

И залпы — первый… третий… четвертый!

Боцман достал из кармана клетчатый платок. Стал шумно сморкаться. Томек повернулся лицом к окну, пытаясь скрыть слезы, появившиеся у него на глазах. Смуга вперил в Красуцкого испытующий взгляд, словно хотел до конца прочесть его скрытые мысли. После длительного молчания закурил трубку и сказал:

— Царизм уже не раз применял метод разжигания вражды между завоеванными народами. Впрочем, то же самое делают с успехом и другие государства, ведущие политику завоеваний. Однако в данном случае ложь царских чиновников была, видимо, быстро разоблачена. Ведь несчастные узники желали только своей свободы!

— Вы, конечно, правы! Даже жители Иркутска искренне сочувствовали повстанцам. Во время суда обнажилась подлая роль царского правительства, которое обвиняло польских узников в намерении уничтожить русских в Сибири, — признал Красуцкий.

— Как вытекает из стихотворения, к расстрелу приговорили четверых повстанцев, — вмешался боцман. — Что сделали с остальными?

— Из семи человек, приговоренных к смерти, расстреляли четверых: Шарамовича, Целинского, Рейнера и Котковского. Около четырехсот человек приговорили к многолетней или даже вечной каторге, некоторых отдали под надзор полиции.

— Как был приведен в исполнение приговор? — спросил Томек.

— Казнь состоялась близ берегов Ангары, при впадении в нее реки Ушаковка, у подножия диких гор. Несмотря на то что стояли морозы и туманы, жители Иркутска собрались в пригороде. Не было только поляков, проживавших в городе. Власти запретили им показываться на улице в течение нескольких дней. Ответственность за поведение поляков была возложена на домохозяев.

— Вот подлецы! — возмутился боцман.

— И все же нашелся человек, который нарушил суровое распоряжение властей. Переодевшись в одежду чалдона, то есть сибирского крестьянина, один из поляков, Болеслав Ольшевский, пробрался на место казни. Он мне рассказал, как все это происходило, — продолжал инженер. — Четверо поляков смело шли на смерть, как и положено героям. Их сопровождал иркутский ксендз, поляк, тоже из ссыльных, Кшиштоф Швермицкий.

Увидев, что у ксендза дрожат руки, Шарамович сказал ему: «Ты, святой отец, вместо того чтобы поддержать наш дух и тем помочь нам смело принять смерть от руки этих рабов царизма, дабы показать им, что поляки умеют умирать за свободу, ты сам ослабел и требуешь утешения, потому что у тебя дрожит рука, которой ты должен нас благословить! Выше голову, польский пастырь, молись не за нас, а за будущее Польши! Нам все равно, погибнем ли мы на своей земле за ее свободу или в изгнании! Идея, которой мы посвятили свою жизнь, не погибнет!»[66]

Шарамович попрощался с товарищами. Остановился у столба, вкопанного в землю. Когда на него надели саван, он подбросил вверх шапку и умер с возгласом: «Еще Польша не погибла…»

Его шапка упала около царского полковника. Он отбросил ее ногой. Тогда в толпе, собравшейся на месте казни, послышались крики: «Подлец!» Под грохот барабанов раздался ружейный залп…

Взволнованный Красуцкий умолк.

Первым вышел из состояния задумчивости Смуга. Он вытряхнул пепел из погасшей трубки и взглянул в окно вагона. На востоке поднималась заря. Таким образом, ночь в поезде прошла среди страшных воспоминаний.

— Уже светает, мы подъезжаем к Нерчинску, — громко сказал Смуга.

Услышав слова Смуги, Томек очнулся и выглянул в окно. В розоватом свете раннего утра простирался холмистый пейзаж, напоминающий пустыню. Монотонность дикого края кое-где прерывали узкие и глубокие овраги с высокими, крутыми каменистыми склонами, иногда поросшие карликовой растительностью. Время от времени среди сухих оврагов и долин появлялись окруженные горами острова зеленых лугов, поросших всеми видами степных и луговых трав. В таком разнотравье в изобилии встречаются мятлик, келерия, осока, ковыль, скабиоза и типчак.

Вид обширных степей взволновал Томека, так как это значило, что они приближаются к цели экспедиции — Нерчинску! Неуверенность, надежда и тайный страх попеременно овладевали сердцем юноши. Они перенесли столько трудов, преодолели столько опасностей, чтобы добраться наконец до места ссылки Збышека! Удастся ли им его освободить? В поисках ответа на этот вопрос Томек невольно посмотрел на своих друзей. Смуга пыхтел короткой трубкой-носогрейкой и ленивым взглядом следил за клубами дыма, поднимавшимися в воздух, боцман опустил голову на грудь и как ни в чем не бывало дремал. Случайный попутчик Красуцкий просматривал какие-то бумаги. Томек повеселел и облегченно вздохнул. Их рискованная экспедиция должна была окончиться успешно, раз в ней участвуют такие умные и бесстрашные люди, как Смуга, отец и боцман!

XIV

Грозное предупреждение

— Сто бочек прогорклого китового жира! Да перестань ты, пожалуйста, охотиться на тараканов! — обратился боцман к Томеку. — Заснуть не могу, если ежеминутно слышу, как ты ногами давишь их, проклятых!

Томек, шагавший из угла в угол, остановился у лежавшего на полу соломенного тюфяка, на котором отдыхал боцман, и возмущенно ответил:

— Одному мешает гнус, другому — тараканы. Я вижу, что вы как-то очень быстро привыкли к этим проклятым насекомым. Смотрите, таракан лезет по вашей подушке!

— Ну что ж из того? Видимо, он чувствует мое доброе сердце. Ведь таракан тоже хочет жить! — философски ответил боцман. — Моряки, браток, не могут обращать внимания на такую мелочь. На кораблях всякое бывает. Знаешь, браток, однажды я плыл в Китай на старой калоше. Мы везли трубы, но, если бы я этого не знал, мог бы подумать, что везем груз из крыс и тараканов. Они нам попадались даже в супе.

— Я бы ни одного часа не остался на таком судне, — воскликнул Томек.

— Ты так думаешь? Впрочем, возможно, такой храбрец, как ты, и прыгнул бы в море! Я же предпочел дойти до Коломбо на Цейлоне[67] и только там вместе с приятелем постарался опоздать на корабль. В дальнейший путь он отправился без нас.

— Мне теперь не до шуток, — буркнул Томек. — Если бы господин Клеменсович не получил эту нору в наследство от своего отца, польского ссыльного, я бы поджег гостиницу, не колеблясь ни минуты!