После подвальной сырости антибесский изолятор казался терпимым, как ни странно, даже уютным. Вечерами в коридоре топили печь и приятно потрескивали сухие березовые дрова. Кормили там тоже гораздо лучше, чем в других тюрьмах: овощей было вдоволь, и еще не приморожены были они, а в супе даже куски мяса свиного плавали. Неплохо для того страшного времени. И Сквирский меня не тревожил. Так прошли сентябрь и октябрь. Наступил ноябрь. Зима прочно сковала сибирскую землю, и за окном виднелись ослепительно белые снежные сугробы. Ожидание становилось уже невмоготу. В первых числах ноября в изоляторе появился новый надзиратель, к радости моей, Ванек, тот конвоир, что вел меня из Мариинска в Антибес. Однажды во время прогулки я увидела сидящего на снегу, дрожащего от холода котенка, худущего, в пушистой сибирской шубке. Я попросила разрешения забрать котенка в камеру. «А чего же, бери», — разрешил Ванек. Котенка назвала Антибес. И сразу же еще одна радостная неожиданность: деньги от матери получила, первый и последний раз за пребывание в заключении. Почти целый год они шли до меня. К этому времени мать уже сама оказалась за решеткой.

Купил мне Ванек в ларьке банку сливового варенья, булку белого хлеба, кулек конфет-подушечек, пачку чая, печенье и банку молока. Так, вдвоем с котенком, встретила я 21-ю годовщину Октябрьской революции. По случаю праздника расстелила чистую тряпку на нарах, и «стол мой ломился от яств»: печенье, варенье, а рядом котенок лакал, причмокивая, молоко из консервной банки. Я взяла его на руки и громко произнесла:

— Выпьем, Антибесик, за Сталина (молоко, разумеется), за нашу «счастливую» жизнь! Ура ему, ура! — а то замерз бы ты в снегу!

И тут-то случилась беда: дверь в камеру открылась, и начальник следственной части антибесского лагеря вошел в камеру со страшным скандалом:

— Это еще что такое! Из камеры зоопарк устроили! И наглость себе позволяете за Сталина с кошкой пить! Издеваетесь над вождем?! Кто принес вам котенка?

— Никто не принес, сама подобрала, замерзшего, во время прогулки. Надзиратель не видел, — старалась я оградить от неприятности Ванька.

— Иван, убери кошку! Еще раз подобное повторится — уволю!

И Ванек выбросил котенка на мороз. Я осталась в полном одиночестве. Во второй половине ноября ко мне в камеру снова привели Лебедеву. Сколько радости было, старые знакомые, почти друзья, так приятна была встреча. Объяснение нашей временной разлуке Лебедева легко нашла: дело ее якобы прекратили, отправили в лагерь, но в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, дополнительными показаниями против нее она снова под следствием. Заинтересовалась, продолжаю ли я сочинять стихи, и сразу же я прочла ей про конвоира.

— Какое длинное, целая поэма, удивительно, как запомнила. Про ворона прекрасно — повторите еще!

И я не раз повторяла.

— Действительно прекрасно! А ворон — это, конечно же, Сталин?

— Как хотите, так и понимайте.

— Ну ясно, Сталин, а кто же другой!

Я молчала, но вдруг мелькнула мысль: не «наседка» ли она, хотя в тот момент это было еще мимолетное подозрение.

Затем я прочла ей стихи, посвященные Октябрьской революции. Стихи, в которых я выражала горечь, душевную боль, что в годовщину Октября я сижу за решеткой, но тем не менее «я праздную вместе с счастливой, родною моею страной». Я не могла изменить идее Революции. Потому так трагична была для меня мысль, что люди, посвятившие Революции жизнь, погибли, заклейменные как ее враги. Я понимала, что все их признания вымученные, сфальсифицированные, и лютой ненавистью возненавидела Сталина, вдохновителя террора! Однако рассматривать Октябрьскую революцию через призму своих мучительных страданий я не могла. Тогда я уподобилась бы рабу манкурту из легенды, много лет спустя прочитанной в замечательном романе Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». Рабовладельцы отняли у манкурта память, он перестал узнавать даже собственную мать. Лишенная памяти, я перестала бы быть собой. Но память у человека можно отнять только в легенде. А тот, кто сам старается спрятать ее, живет с нечистой совестью. Мои «рабовладельцы» со мной этого сделать не смогли. Я вышла из среды профессиональных революционеров-большевиков, боровшихся за Октябрьскую революцию, за ее идеалы. И эти люди сформировали мое мировоззрение. Только потому я смогла сочинить такие строки:

Заканчивалось стихотворение такими словами:

Теперь эти строки воспринимаются мною как бред сумасшедшего. Вера в возвращение в родной комсомол была минутной, рожденной душевным волнением, вызванным Октябрьской годовщиной. Стихи не имеют никакой поэтической ценности, представляют лишь психологический интерес. Они — зеркало эпохи. Небезынтересно, что, когда я читала это стихотворение заключенным — женам старых большевиков, оно вызывало их одобрение и аплодисменты, трогало до слез именно потому, что отражало не только мою, но и их собственную психологию.

Позже, знакомясь с процессом, я обнаружила те же мысли у многих обвиняемых. А. П. Розенгольц, осужденный по одному процессу с Бухариным, наряду с признаниями в чудовищных преступлениях так закончил свое последнее слово: «Я говорю: да здравствует, процветает, укрепляется великий, могучий, прекрасный Союз Советских Социалистических Республик, идущий от одной победы к другой… Да здравствует большевистская партия с лучшими традициями энтузиазма, геройства, самопожертвования, какие только могут быть в мире под руководством Сталина!»[55]

Эти слова были произнесены Розенгольцем на пороге смерти. Но в чем он не ошибся, так это в том, что в современном мире такое «самопожертвование», при котором обвиняемые признавались в преступлениях, ими не совершенных, могло быть только под руководством Сталина. Фашистская Германия и то не смогла заставить Димитрова признать на Лейпцигском процессе 1933 года провокационное обвинение в поджоге рейхстага.

Да и Бухарин сказал в своем последнем обращении к людям: «Всем видно мудрое руководство страной, которое обеспечено Сталиным. С этим сознанием я жду приговора. Дело не в личных переживаниях раскаявшегося врага, а в расцвете СССР, в его международном значении»[56].