Юкитомо отделывался общими фразами: «А что с ней может случиться? Наша бабушка никогда не болеет, это такой тип женщин». Внуки молча разделяли его мнение, и даже Суга, которой следовало бы проявлять заботу и участие, тоже больше сокрушалась о собственном слабом здоровье.

— Я просто завидую госпоже, она такая крепкая! — постоянно твердила она с нескрываемым укором.

И действительно, Томо за всю свою долгую жизнь ничем серьёзным не болела, однако это можно было скорей объяснить силой духа и волей к жизни. Томо просто не желала поддаваться болезням, она жаждала быть здоровой. Хотя месячные она переносила плохо и мучилась от невралгических болей, а последние лет пять-шесть с наступлением летней жары у неё отекали колени, начиналась водянка, мучила одышка. Потом жара спадала, начинал дуть свежий прохладный ветерок, — и отёки сами собой исчезали, проходила вялость. Эцуко не раз уговаривала обратиться к толковому доктору, но Томо даже слушать её не желала. Ей становилось страшно. Что скажет доктор? А вдруг окажется, что Томо больна? Тогда броня её стоицизма даст трещину, разрушит волю и тело. Томо даже представить себе не могла, что будет лежать, прикованная к постели, в одной из комнат огромного и холодного дома. Подобная перспектива приводила её в ярость.

Иногда она украдкой наблюдала за мужем, который с утра до вечера только и делал, что занимался своим здоровьем. Восседая на стуле с высокой спинкой, он без конца мерил температуру, полоскал горло, закапывал в глаза какие-то капли… Юкитомо жадно цеплялся за жизнь, словно китайские императоры, которые посылали гонцов на поиски эликсира молодости. Томо всякий раз напоминала себе, что Сиракава старше её на целых двенадцать лет. Когда ему будет восемьдесят, ей не исполнится ещё и семидесяти. Она должна продержаться. Она не должна уступить Юкитомо.

Она должна победить! Её пронизывал леденящий холод отринутости. Как далека её жизнь от нормальных супружеских уз!

Искреннее участие Каё буквально потрясло Томо. Она действительно чувствовала себя неважно. Простуду перенесла на ногах в новогодних хлопотах, принимая бесчисленных посетителей. А с недавнего времени у неё появились новые тревожные симптомы: чудовищная слабость в ногах, которой никогда не бывало в зимнее время, расползалась, разливалась по всему её телу. И даже на праздновании Нового года Томо не смогла заставить себя съесть вторую чашку любимого блюда дзони[59]с новогодними лепёшками моти[60].

— Госпожа больше не хочет? — удивлённо переспросила служанка.

— Зубы что-то плохо жуют сегодня, — отшутилась Томо. Остальные вроде как и не слышали, продолжая молча орудовать палочками для еды. С одной стороны, Томо и не хотелось, чтобы кто-нибудь обратил внимание на отсутствие у неё аппетита. Глядишь, ещё сам Юкитомо одарит её недовольным взглядом… С другой стороны, Томо почувствовала страшное одиночество, сродни тому, что испытывает глухой в окружающем его мире звуков: никто не бросил в её сторону встревоженный, любящий взгляд. В этом не было ничего нового, но…

Последние несколько лет Томо очень страдала. Её любимец Такао, которого она вынянчила и вырастила, совсем отдалился от неё. Возможно, причиной этого охлаждения стало чрезмерное рвение, с которым Томо устроила свадьбу Рурико с банковским служащим, жившим в Кансае. Она нашла жениха, как только Рурико окончила школу. А ведь в сердце Такао расцветала любовь, и бабушка нанесла ему рану, о которой было больно даже заговорить… Такао и так понимал, что из чувства к сводной сестре не может выйти добра, однако такая поспешность Томо потрясла его до глубины души. Томо вторглась в тайники его сердца, она застала его врасплох! После такого предательства Такао уже не смог, как прежде, доверять свои чувства и мысли Томо. Им владело странное чувство, сродни отвращению, к беспощадной зоркости Томо. Он больше не слушал её советов, и когда Томо в своей чрезмерной любви задевала его за живое, Такао просто замыкался в себе.

Да, она спасла Такао от Рурико, но плата оказалась непомерной. Это было прискорбно, но с этим приходилось смириться. Неизбежно, непоправимо. Любовь к внуку не знала границ, однако Рурико он не получит, ни за что, никогда. Она достаточно насмотрелась на пороки супруга, чтобы позволить Такао пойти по стопам деда. Даже ценой привязанности и доверия.

Ну почему, почему, спрашивала себя Томо, её всегда преследуют разврат и обман? Почему её втягивают в то, что противно её натуре, почему самые близкие и любимые люди попадают — или вот-вот попадут — в омерзительные ситуации? Томо тщетно искала ответа на эти вопросы. Некая сила, что дала ей жизнь, обозначила её путь в этом мире. Последнее время Томо начала думать, что и в самом деле всё в этом мире предрешено законом кармы. Он сильнее моральных устоев и нравственных догм, которые так яростно защищала Томо.

С её губ то и дело срывалась мольба: «Наму Амида Буцу! Наму Амида Буцу…» Иногда она повторяла и повторяла молитву — до тех пор, пока у неё не начинало печь губы.

Когда Томо сошла с трамвая на ближайшей к дому остановке, серая пелена нависших над городом туч прорвалась, и в воздухе заплясали большие снежинки, похожие на клочья ваты.

— Всё-таки пошёл… — пробормотала Томо, переходя через трамвайные пути. Ноги у неё вдруг налились свинцовой тяжестью, гэта словно приклеивались к мостовой при каждом шаге. Дыхание со свистом вырывалось из груди.

«Наверное, я ужасно устала», — подумала Томо. Обычно она избегала ездить на рикшах, однако сегодня просто не было сил подниматься по отлогому склону, и Томо направилась к повороту, где дорога на холм упиралась в трамвайные пути. Она надеялась найти там рикш, поджидающих седоков. Но, похоже, разыгравшаяся метель заставила искать рикш не только её: на перекрёстке не было ни одной коляски, не было и самих рикш, греющихся у огня с шерстяными одеялами на плечах.

Ужасно. Но вокруг ни души, некому даже пожаловаться. Смирившись, Томо, с трудом волоча отяжелевшие ноги, побрела вверх по склону. Уже несколько дней стояла сухая погода, так что нападавший снег припорошил дорогу и белой пудрой рассыпался по ветвям деревьев, нависающих над каменным ограждением, лёг на серые черепичные крыши маленьких лавочек, прилепившихся к склону холма. В них только-только зажгли свет, и сквозь снежную плену лампы светились оранжевыми шарами. До Томо донёсся плывший от лачуг аромат жареной рыбы, смешивавшийся с запахом дыма.

Рука, в которой она сжимала зонтик, онемела от холодного снега, Томо едва волочила ноги. Она настолько выбилась из сил, что несколько раз останавливалась, чтобы немного отдышаться. Всякий раз она устремляла взгляд на неказистые домики, где жили простые люди — зеленщики, продавцы хозтоваров. Все лачуги сияли оранжевыми электрическими огнями, благоухали немыслимыми ароматами готовящейся пищи, манили теплом и уютом… У Томо даже сердце зашлось от отчаяния. Это — счастье… Там, в убогих домишках, в свете слабеньких электрических лампочек, подвешенных к потолку, жило счастье — маленькое, милое и бесхитростное человеческое счастье. Маленькое счастье и скромная гармония. Люди кричали, сердились, плакали — со всей силой души, на какую были способны… О чём ещё можно мечтать в этой жизни?