– А вдруг не приедет?

– Приедет. Должна обязательно. Она с работы приедет. Я ее встречу только, а потом свою электричку утреннюю буду ждать. Мне с утра работать.

Я спрыгнул с платформы, оглянулся. Стоял милиционер, да стыл на морозе и парень. Что-то вернуло меня обратно.

– Эй, друг, как ее зовут?

– Валя, – ответил он.

Мы постояли. Я нащупал в кармане папироску, которую мне подарил попутчик:

– Знаешь что, на еще папиросу. Бери про запас… Может, долго будешь ждать, пригодится.

После уроков нас, детдомовцев, приводили на завод и ставили за станки. Мы делали шины для раненых. Каждый день по четыре часа. Однажды мастер сказал весело:

– Вот вам первая получка! Талон на рабочий завтрак. Только один. Кто хочет первый?

Нас было семь человек, мы стали ссориться. Мастер утешил:

– Талоны будут каждый день. Все по очереди сходите. Только учтите, рабочий день начинается рано и порции по этому талону выдаются до шести утра.

Жребий идти первому пал на меня. Черным утром, которое ничем не отличалось от ночи, няня разбудила меня:

– Эй, вставай! А то свою рабочую порцию проспишь!

Зажав в кулаке талон, я шел по дороге. Меня пробирал холод. Из калиток, из проулков и вообще откуда-то из серой мглы появлялись люди. Они заполняли дорогу впереди и позади меня. Я еще никогда не видел на этой дороге так много людей. И мне хотелось все узнать, рабочие ли они и куда они идут. И еще похвалиться: а у меня настоящий рабочий талон!

В большой столовой толкался народ. Люди подходили, отдавали талоны, и им сыпали горячую картошку с мясом. И я подошел. Какая-то женщина торопливо сказала:

– Мальчик, здесь по рабочим карточкам! Не мешайся!

Я протянул талон. Женщина поглядела на меня с уважением:

– Ты гляди… Рабочий уже!

И она насыпала мне полную тарелку горячей картошки с мясом. Я даже задохнулся от волнения. Целая рабочая порция!

Потом я шел домой. И мне казалось, что я стал теперь шире в плечах и выше немного… А навстречу шли и шли по дороге люди. Они тоже были большие и сильные. И я теперь понимал хорошо: это идут те, у кого в карманах есть талоны на рабочие порции.

Мы с Сашкой бегали в городской сад. Там можно было целиться в красивые статуи спортсменов, пугать из кустов девчонок, играть в салочки… Больше всего мы любили играть на дощатой просторной танцплощадке. Но наступал вечер, сюда приходили взрослые люди, играл оркестр. И нам становилось скучно. Мы никак не могли понять, как не надоедает старшим ребятам до ночи однообразно шаркать ногами. Смотреть и то тоска. В такие вечера единственный интерес – подглядывать, как взрослые уходят в темные аллеи и там целуются. Но это было часто одинаково и поэтому надоедало. Мы удалялись спать.

Прошла война. Я был в детдоме и не скоро вернулся в свой город. Однажды пошел в сад. Теперь кусты почему-то оказались низкими, а статуи облезлые и некрасивые. Однажды я встретил Сашу. Он был длинный, худой и в форменной фуражке училища. Сели на скамеечку, поговорили. Он сказал, что учится на гражданского летчика, а вчера приехал в отпуск к матери. Отец погиб на фронте. Я тоже объяснил, что работаю учеником электрика…

Из кустов навстречу каким-то девушкам с воем выскочили ребятишки. Девушки убежали. Я и Саша поглядели им вслед. Помолчали. А на танцплощадке заиграла музыка. Разговор совсем перестал клеиться. Мы помолчали, прислушиваясь, и встали. И, не взглянув друг на друга, двинулись на призывную музыку. И шли мы медленно, как подобает взрослым людям.

Шурка был почти взрослый. Он жил в нашем доме и умел делать все. Он всегда что-нибудь мастерил, и крупные веснушки у его переносицы были похожи на головки медных заклепок.

Иногда Шурка вытаскивал на двор старый деревянный фотоаппарат и приказывал мне: «Замри!» – и таинственно закрывался в чулане. Потом приносил карточки и говорил мне сердито:

– Я тебя, друг, просил быть серьезным! А ты что? Расплылся, рот до ушей, вот и смазал все!

Но скоро Шурка женился, а потом его провожали в армию, жена шла рядом и прижимала к груди ребенка.

Прошла война. И еще много лет. Однажды, когда я сидел на крыльце, из дому выскочил мальчик. Он волок за собой какой-то моторчик. Скоро он появился опять и притащил старый деревянный фотоаппарат.

Я присмотрелся: мальчик как мальчик, только у переносицы нашлепано пяток крупных веснушек.

– Ты чей?

– Ничей. Я Шурка. С мамой к бабушке приехал в гости.

– А где отец?

– На фронте убили. Вы, дяденька, улыбайтесь, а я вас сниму. Только улыбайтесь и не разговаривайте.

Он заперся в чулане и стал проявлять снимки.

Потом вышел и сказал мне сердито:

– Серьезные вы, дядя, вышли. Я же просил улыбаться, а вы… Вы совсем не умеете улыбаться.

И, повеселев, Шурка побежал с аппаратом за изгородь.

И все веснушки на его переносице были похожи на головки медных заклепок.

В двенадцатом часу ночи я шел по почти пустынной улице Москвы. Где-то у Пушкинского театра нагнал девочку лет десяти. Я даже не сразу понял, что передо мной слепая. Она шла неровными шагами по кромке тротуара. Столб она обошла, на мгновение застыв перед ним. Я обогнал слепую и оглянулся: прислушиваясь к моим шагам, она пошла вслед. У площади Пушкина я завернул за угол. Но захотелось еще раз посмотреть, что будет делать слепая.

Девочка остановилась на повороте и стала напряженно слушать, подняв голову. А может, она ждала, где раздадутся шаги людей? Никто не шел. В двух шагах проносились машины.

Я возвратился:

– Вам куда?

Слепая как будто не удивилась:

– К армянскому магазину, пожалуйста.

– А теперь?

– Теперь мне тут близко. Спасибо.

Она мгновение постояла и пошла, прислушиваясь снова к шагам прохожего. Так окончилась эта встреча. Только я подумал после: а ведь вправду, мы часто забываем, что за нами остаются отзвуки наших шагов. И нужно всегда правильно идти, чтобы не обмануть других людей, которые доверились нам и идут вслед. Вот и все.

1962 г.

Я люблю встречать солнце. Я беру свою лодку, удочки и выезжаю ему навстречу.