Ответ пришел, как всегда, на пятый день.

Из ее нового письма я с изумлением узнал, что ей на самом деле двадцать шесть лет. Всего двадцать шесть лет ей было в тридцать восьмом, когда мы встретились, когда она начала мне писать письма — а я-то подумал, увидев ее в мюнхенском квартирном бюро, что это молодящаяся сорокалетняя дамочка. Почему? Наверное, потому, что она всю жизнь изображала взрослую. С двенадцати лет, когда ее в родном доме объявили дурочкой, она изо всех сил старалась выглядеть умнее. Серьезнее, взрослее, старше. Чуть-чуть печальное выражение бровей, натянутая кожа на лбу. Не знаю. Но факт остается фактом — я никогда в жизни так не ошибался с возрастом женщины. А если и ошибался, то в другую, в желанную для женщины сторону: та, что на самом деле старше, иногда казалась мне моложе. Это так естественно! Но тут, как видно, сама жизнь припорошила серой пылью бедную Еву. Вместо пудры и помады… Продуктовые талоны, очереди и вечный страх. Беспомощная попытка понять — сажают у нас просто так? Или просто так у нас не сажают? От этих мыслей можно быстро состариться, особенно если думать об этом часто. А редко об этом думать не получается — потому что все время кого-то рядом сажают. То электрика, то соседа, то двоюродного брата. Берут. Заметают. «Изымают», выражаясь официально. Бедная Ева.

У нас в Австрии с этим было чуточку легче.

Хоть один народ, но все-таки две страны, и это неплохо.

Бедная Ева. Всего двадцать шесть, а так странно, так старо выглядит.

Или целых двадцать шесть — а все еще ни мужа, ни детей.

Все равно бедная.

Она написала, что всегда хотела стать артисткой. Наверное, неслучайно вставала у окна лицом на улицу и читала стихи. Потом, когда окончила школу, никак не могла устроиться на работу. Училась неважно, если честно. Средне училась. Особенно по математике, физике и химии. Папа устроил ее работать в фотографическую студию. Однажды пришел и сказал, что договорился с хозяином. Студия «Эльвира», было такое заведение недалеко, четверть часа пешком. Довольно известная фирма.

«…папа сказал это маме, прямо в прихожей, а я была в кухне и все слышала. Папа сказал: «Я договорился с Генрихом Гофманом, она пойдет работать в «Эльвиру»». Мама сказала: «Она там все переколотит, переломает, фотокамеры очень дорого стоят, мы потом не расплатимся с этим Гофманом, она же ничего не соображает». Папа сказал: «Какие, к черту, фотокамеры! Кто ей даст дотронуться до фотокамеры? Она будет работать ножками». Я вышла из кухни и сказала: «Значит, я буду работать рассыльной? Бегать с пакетами?» Мне стало очень обидно, я чуть не заплакала. Я вообще очень легко плакала, и сейчас тоже, не обращайте внимания. Вот я вспомнила эту историю и опять чуть не заплакала. Я сказала: «Бегать с пакетами по всему городу?». Но папа вдруг улыбнулся, подошел ко мне, обнял, погладил по голове, и сказал: «Что ты, Ева! Ты у нас такая красивая! Господин Гофман будет тебя фотографировать. Ты будешь ему позировать — то с цветами, то с зонтиком, то с собачкой!» «Для открыток?» — я даже не поверила такому счастью. «Да!» — сказал папа. «Ура! Ура! Ура!»

Но оказалось совсем не ура. Сначала, конечно, пришлось побегать с пакетами по городу. Отнести туда, принести оттуда… Но ничего. Потому что впереди были съемки для открыток. А потом, когда господин Гофман начал меня фотографировать, оказалось, что это очень трудно. Господин Гофман говорил, что я не так стою, не так улыбаюсь, не так ногу держу. «Странное дело, — говорил господин Гофман, — такая хорошенькая в жизни, а получается неважно. Неплохо, неплохо, но не так, как думалось поначалу. Казалось, что будет просто чудесно. Но что-то не то. Ты очень мила, но в движении!».

Потом сказал, что мне надо раздеться совсем догола, он выйдет из комнаты, а я закроюсь зонтиком, чтобы ничего не видно, но при этом видно, что я голая. И он меня так сфотографирует. Он сказал, что это будет очень привлекательно. Я сказала: «А вы честно не будете подсматривать?». Он сказал: «Ева! Я тебе в отцы гожусь, мне сорок шесть лет! У меня дети — твои ровесники. Мы с тобой на работе, это не флирт, а работа, запомни, ра-бо-та!». Тогда я сделала, как он сказал. Он вышел, потом вошел. Он стоял далеко, глядел через фотоаппарат и только говорил мне, как двигать зонтик. Чтобы с одной стороны было голое плечо, а с другой — голое бедро. То есть чтобы видно было, что на мне нет ни лифчика, ни трусиков. Потом вышел из ателье и из-за двери сказал: «Теперь одевайся». Открытка получилась очень красивая, но мама очень сердилась, а папа — нет, хотя я думала, что будет наоборот. И еще мы много таких открыток сделали.

И еще я должна рассказать один секрет, я вам очень доверяю, сама не знаю почему. Я когда вас первый раз увидела в Мюнхене в квартирном бюро, я сразу подумала: «Вот этому человеку можно доверять!». Вот какой секрет: мне нравилось сниматься голой у господина Гофмана. Мне так это нравилось, что я сама придумывала новые сюжеты для открыток. Одна получилась вот какая: я увидела в магазине фототипию с какой-то известной картины знаменитого художника, там голая женщина стоит в лесу. Я сказала господину Гофману: «Давайте сделаем фотографию с этой картиной. Я стою голая и держу в руках картину, на которой голая женщина!» «Ого! — сказал господин Гофман. — Прекрасно, прекрасно! Очень талантливо! Отличная идея. Сама придумала? А то, понимаешь ли, папа твой говорил…» — «Что мой папа говорил?» — спросила я. «Ну, твой папа говорил, — господин Гофман слегка замялся, — что ты слишком робкая, не веришь в собственные силы». Но я-то знала, в чем дело. Папа, наверное, говорил ему, что я очень глупая.

Ну и пусть, ну и пусть. Я больше на это не обижалась. И теперь не обижаюсь: дура-то я дура, зато господин Гофман очень красиво меня фотографирует. Одну фотографию — с фарфоровым блюдом — даже поместили на обложку художественного журнала. Это был журнал про фарфор. Господин Гофман хотел написать мою фамилию, но я сказала, что не надо. Все-таки я была голая.

Но мне очень, очень нравилось у него сниматься вот так. Иногда он даже не уходил из комнаты, когда я раздевалась, а просто отворачивался. Но ни разу не подсматривал. Я, когда раздевалась, и потом, когда одевалась, смотрела в его спину, не отводя глаз ни на секундочку. Но он не поворачивался. И он очень ко мне вежливо относился: смотрел на меня только через фотоаппарат, и сам ставил осветительные лампы и экраны, пока я была одетая. И не допускал в комнату никаких ассистентов.

Потом к нам в ателье «Эльвира» пришли люди с киностудии. Мужчина и девушка, чуть постарше меня. Долго со мной разговаривали. Потом мы с девушкой ушли в другую комнату, закрылись на ключ, и она велела мне раздеться и посмотрела на меня голую. Девушка сказала, что все очень хорошо.

На следующий день они прислали мне сценарий. То есть кусочек из сценария, где мне надо было сыграть маленькую роль. Господин Гофман сказал, что такая роль называется «эпизод». Но надо с чего-то начинать. Все артисты начинали с эпизодов.

В общем, этот эпизод был такой: какая-то дамочка выбегает из парадного подъезда. Там в сценарии было написано, что она поссорилась со своим любовником и убежала от него. Зима, поэтому она в шубке. Она бежит по улице, видит телефонную будку, заходит в нее и звонит другому любовнику. Шубка распахивается, и все видят, что она совершенно голая.