— Убирайтесь к черту, — сказала девушка. — Оставьте нас в покое. Убирайтесь к черту, если угодно.

Клод взяла ее свободную руку, положила на ладонь свое серебряное кольцо и сжала ее пальцы — все это очень быстро.

— Вы сумасшедшая, — сказала настоятельница.

— Это прекрасное сумасшествие.

Она подтолкнула настоятельницу к двери. Та вырвалась и опустила на пол чемодан.

— Минутку, сестра моя.

— Я вам не сестра, — сказала Клод. — Разве я вам сестра? Нет. Не говорите, что я ваша сестра.

— Вы были ею, и за это я вас люблю.

— А что мне делать с вашей любовью? Прошу вас, уходите.

— Позвольте мне поговорить с вами, — сказала настоятельница.

Она была бледна. Они обе были бледны.

— Мы уже достаточно говорили, — сказала Клод.

— Вы подумали о его родителях? Когда я вернусь, то пойду к ним, чтобы все им рассказать. Я уже должна была это сделать.

— Рассказывайте все, что угодно, — сказала Клод. — И чего вы этим добьетесь, как вы думаете? Дени будет вынужден вернуться? А дальше что? Жизнь длинная, я могу подождать. Через несколько лет он будет свободен, я тоже, и мы снова будем вместе.

— Вы прекрасно понимаете, что этого не будет. Вы станете для него обузой, постыдным воспоминанием, чудовищной ошибкой.

— Мне вышвырнуть вас отсюда? — сказала Клод. — Скажите, если я должна вам помочь, и я это сделаю.

— Чудовищная ошибка, — сказала настоятельница. — Можете мне поверить, я только что слушала его часы. Знаете? Они опять тикают.

Она подняла свой чемодан.

— Бедное мое дитя, — сказала она.

— Я не ваше дитя, — сказала Клод. — Я вам не сестра, не дитя. Я просто выставлю вас за дверь.

— Я сообщу о вашем решении в епископство. Если уж приходится идти наперекор вашим желаниям, я предпочла бы, чтобы вы вели себя более достойно, но раз все идет таким образом, хочу попросить вас об одном. Ради ваших родителей, ради его родителей, ради вас обоих. Очень прошу, отвезите назад мальчика. Поскорее! Избавьте нас, по крайней мере, от возможности увидеть вас на скамье подсудимых.

— Я отвезу его, — сказала Клод.

— И да простит вас Господь.

— Он меня уже простил, — сказала Клод.

— Он уже начал наказывать вас, — сказала настоятельница. — Это Он вершит суд на небесах. Это Он сделал так, чтобы часы снова пошли.

Она стояла перед открытой дверью, бледная, с немигающим взглядом, потом пошла, согнувшись, со своим чемоданом по темной и неровной дороге. Девушка осталась в дверях и смотрела ей вслед. Она видела, как над лесом мерцают звезды.

Клод взбежала наверх, в комнату, легла на кровать рядом с Дени, обняла его, крепко прижав к себе. Она хотела заговорить, но он рукой закрыл ей рот и не позволил.

— Знаю, — сказал он, — я слышал. Ставлю тебе четыре с плюсом.

И потом тоже крепко обнял ее.

— Ты — мой возлюбленный, — сказала Клод. — Она сказала, что я должна быть возлюбленной Господа. Но мой возлюбленный — это ты.

Затем она разделась и снова легла возле него. Они были одни. Больше никого, только они, вместе со своей любовью, поруганной, но живой.

В этом году Дени шел в третий класс.

Во время каникул здания не красили, дворы не убирали. Оконные ставни уже не блестели, зеленая краска не была такой яркой. В приемной стояли те же кресла, те же таблички висели на тех же дверях на этаже, где жили воспитатели. В классах не было ни новых парт, ни новых столов, вкусно пахнувших чистотой. В классах пахло классом. Но ученики на это не обращали внимания. После каникул их больше всего интересовал новый воспитатель.

В этот год Дени определили во вторую группу. Воспитателям раздали большие листы с фамилиями учеников, в том порядке, в каком те сидели по рядам за партами. Красными крестиками были отмечены имена тех, кто не отличался в учебе, кого называли твердоголовыми.

Перед первым уроком, как всегда, Дени пошел взглянуть на этот список, лежащий на кафедре. Он поднялся сюда один. Остальные ушли на перемену. Как обычно, ни на лестнице, ни в вестибюле, он никого не встретил. Как обычно, он увидел красный крестик возле своего имени. Он не нашел фамилии Пьеро, а в остальном все было по-прежнему. Он не мог увидеть имени Пьеро, потому что Пьеро умер.

В первый день, когда Дени пришел в школу сдавать переходный экзамен, в вестибюле висело траурное сообщение в черной рамке. Он прочитал, не в силах поверить, что «на следующий день после начала занятий будет отслужен молебен по Пьеру Кани, скончавшемуся 20 сентября 1944 года». Дени задрожал, задрожал с ног до головы, и со слезами на глазах вышел во двор.

Во дворе он встретил ученика из младшего класса.

— Ты плачешь? — сказал ученик.

— Пьеро умер.

— Ты не знал?

— Нет, — ответил Дени, — меня тогда здесь не было.

— Жуть.

Ученик с любопытством посмотрел на слезы, которые текли по щекам Дени.

— Пьеро был твоим лучшим другом. Он всегда охранял твои учебники, когда ты дрался.

— Да, — сказал Дени, — он охранял мои учебники, когда я дрался. Он был моим лучшим другом.

Он думал о Пьеро, о тех временах, когда он, попрощавшись, смотрел Пьеро вслед и видел, как он, белокурый, кудрявый, уходит по тротуару.

— Как он умер? — спросил Дени.

— Подорвался на мине, — ответил ученик, — бух — и все!

— Что?

— Ну да, он играл с другими ребятами на пустыре, возле пляжа. Они все подорвались.

— Нет, не может быть! — сказал Дени. — Нет, нет!!! Не может быть, чтобы Пьеро так умер.

— Спроси сам, его родители придут на молебен.

— Да, — сказал Дени, — я видел объявление в вестибюле.

— Просто жуть. Я помню, как он охранял твои учебники, когда ты дрался.

И ученик ушел, оставив Дени наедине с воспоминаниями о Пьеро, своем лучшем друге, которому он один раз дал пощечину, который смеялся, когда они срывали уроки отцу Белону — единственное воспоминание о школе, которое будет радовать его позднее, вместе с воспоминаниями о волнующем нетерпении во время вечерних занятий, — потому что Пьеро был хорошим, очень хорошим.

Вот так. Его больше не было рядом с именем Дени, в списке с красными крестиками. И уже никогда не будет. Спустившись во двор, Дени не сможет больше никому крикнуть:

— Ты тоже там есть.

И никто больше не ответит:

— Я знаю, я туда попадаю каждый год.

Школьная жизнь входила в привычную колею, но теперь все изменилось. Начинается подготовка к занятиям. В первые дни всегда так. Выдадут новые учебники. Ученики будут вести себя смирно, не будут топать ногами на лестнице. В классе все передерутся, чтобы занять места как можно ближе к кафедре. В это время никто не перетруждается. В часовне, когда проповеди затягиваются и становятся слишком скучными, все будут притворяться, что внимательно слушают, преклонив колени. Но в действительности будут думать о том, где же этот тип сломал ногу, и попытаются присесть на краешек его скамьи, чтобы передохнуть. Начнут набирать хор, и префект будет выискивать хорошие голоса. Найдутся такие, кому не хочется петь в хоре, и они нарочно будут фальшивить. Но префект все равно их возьмет. Префект знает толк в хороших голосах. Те, кого запишут в хор, будут приходить на самостоятельные занятия по вечерам позже других и усаживаться на свое место с напускной важностью. Будут рассказывать остальным, что стали «любимчиками» воспитателя.