— Пятьдесят тысяч франков оставишь на нужды армии.

— А оставшиеся двести тысяч?

— Аббатуччи доставит их в Конвент вместе с захваченным знаменем: пусть весь мир видит, что республиканцы сражаются вовсе не ради золота. Пойдемте наверх, граждане, — продолжал Пишегрю, — и пусть Эстев занимается своим делом!

Тем временем камердинер Пишегрю (ему хватило ума не менять свое звание камердинера на служащего и свою фамилию Леблан на Леруж), накрыл стол к обеду и уставил ещ привезенными с собой кушаньями; эта предусмотрительность была отнюдь не лишней в подобных довольно частых случаях, когда сразу после сражения садились за стол.

Усталые, голодные, терзаемые жаждой молодые люди, некоторые из которых даже были ранены, отнюдь не остались безучастными при виде еды: они в ней чрезвычайно нуждались. Когда же они заметили, что среди расставленных на столе бутылок, незатейливый вид которых свидетельствовал об их демократическом происхождении, стояло шесть бутылок с серебряным горлышком — свидетельство их принадлежности к лучшим сортам шампанских вин, — грянули радостные возгласы.

Пишегрю также обратил на это внимание и, повернувшись к своему камердинеру, спросил с военной прямотой:

— Послушай-ка, Леблан, разве сегодня мои или твои именины? Или я вижу на своем столе все эти роскошные вина лишь по случаю одержанной нами победы? Ты разве не знаешь, что достаточно сообщить об этом в Комитет общественного спасения, чтобы мне отрубили голову!

— Гражданин генерал, — ответил камердинер, — дело совсем не в этом, хотя в конечном итоге ваша победа заслуживает того, чтобы ее отметили и в день, когда вы взяли у неприятеля семьсот пятьдесят тысяч франков, вы могли бы потратить франков двадцать на шампанское без ущерба для правительства. Однако пусть ваша совесть будет спокойна, гражданин генерал: шампанское, которое вы сегодня будете пить, ничего не стоит ни вам, ни Республике.

— Я надеюсь, плут ты этакий, — сказал Пишегрю со смехом, — что его не украли у какого-нибудь торговца или не конфисковали в чьем-нибудь погребе?

— Нет, генерал, это дар патриота.

— Дар патриота?

— Да, гражданина Фенуйо.

— Что это еще за гражданин Фенуйо? Не адвокат ли это из Безансона: в Безансоне живет один адвокат по имени Фенуйо, не так ли, Шарль?

— Да, — ответил юноша, — к тому же это большой друг моего отца.

— Ни Безансон, ни адвокат тут ни при чем, — сказал Леблан, также разговаривавший с генералом без обиняков, — речь идет о гражданине Фенуйо, торговом агенте фирмы Фрессине из Шалона; в благодарность за услугу, что вы ему оказали, вырвав его из рук неприятеля, он посылает, или, скорее, вручает, вам через меня эти шесть бутылок вина, чтобы вы выпили их за свое здоровье, а также в честь Республики.

— Значит, он был здесь одновременно с неприятелем, твой гражданин Фенуйо?

— Разумеется, ведь вместе с образцами своего товара он был в плену.

— Вы слышите, генерал? — спросил Аббатуччи.

— Вероятно, он мог бы представить нам полезные сведения, — сказал Думерк.

— А где живет твой гражданин Фенуйо? — спросил Пишегрю у Леблана.

— В гостинице рядом с мэрией.

— Поставь еще один прибор вот здесь, прямо напротив меня, и пойди скажи гражданину Фенуйо, что я прошу его оказать мне честь отобедать со мной. А пока занимайте свои обычные места, господа.

Офицеры расселись как обычно; Пишегрю посадил Шарля по левую руку от себя.

Леблан поставил прибор и пошел исполнять распоряжение генерала.

Через пять минут камердинер вернулся; он пришел к гражданину Фенуйо, когда тот как раз собирался садиться за стол, повязав на шею салфетку; торговец тотчас же принял приглашение, которым удостоил его генерал, и последовал за посланцем Пишегрю. Вскоре после возвращения Леблана в дверь постучали на манер масонов.

Леблан поспешил открыть дверь.

На пороге стоял мужчина лет тридцати — тридцати пяти в штатском костюме того времени, лишенном каких-либо ярких примет, свойственных наряду аристократа или санкюлота; на нем были остроконечная шляпа с широкими полями, жилет с большими лацканами и приспущенным галстуком, коричневый длиннополый сюртук, короткие узкие брюки светлого цвета и сапоги с отворотами. У него были белокурые от природы вьющиеся волосы, темные брови и бакенбарды, уходящие под галстук, необычайно дерзкие глаза, широкий нос и тонкие губы.

Входя в столовую, гость немного замешкался на пороге.

— Да входи же, гражданин Фенуйо! — проговорил, смеясь, Пишегрю, от которого не ускользнуло это мимолетное замешательство.

— Право, генерал, — непринужденно отвечал тот, — дело не стоит выеденного яйца, так что я не решался поверить, что ваше любезное приглашение касается именно меня.

— Как это не стоит? Разве вы не знаете, что с моим ежедневным жалованьем в сто пятьдесят франков ассигнатами мне пришлось бы поститься три дня, если бы я позволил себе устроить подобный пир? Садитесь же напротив меня, гражданин, вот ваше место.

Два офицера, которым предстояло сидеть рядом с коммивояжером, отодвинули свои стулья и указали гостю на его место.

Когда гражданин Фенуйо уселся, генерал бросил взгляд на его белоснежную сорочку и холеные руки.

— Вы говорите, что вас держали в плену, когда мы вошли в Дауэндорф?

— В плену или вроде того, генерал; я не знал, что дорога в Агно захвачена врагом, когда меня остановил отряд пруссаков; они решили вылить содержимое моих пробных экземпляров на дорогу; к счастью, появился какой-то офицер и отвел меня к главнокомандующему; я полагал, что мне угрожает лишь утрата ста пятидесяти бутылок, и уже успокоился, но тут прозвучало слово «шпион», и при звуке его, генерал, как вы понимаете, я насторожился и, отнюдь не желая, чтобы меня расстреляли, потребовал встречи с главой эмигрантов.

— С принцем де Конде?

— Вы же понимаете, я потребовал бы встречи с самим чертом; меня отвели к принцу; я показал ему свои документы и откровенно ответил на его вопросы; отведав моего вина, он понял, что такое вино не может принадлежать бесчестному человеку, и заявил своим союзникам, господам пруссакам, что берет меня в плен как француза.

— Вам тяжело пришлось в тюрьме? — спросил Аббатуччи, в то время как Пишегрю столь подозрительно глядел на своего гостя, будто был готов присоединиться к мнению о нем прусского главнокомандующего.

— Вовсе нет, — ответил гражданин Фенуйо, — мое вино понравилось принцу и его сыну, и эти господа отнеслись ко мне почти столь же доброжелательно, как вы, хотя, признаться, когда вчера пришло известие о взятии Тулона и я, как истинный француз, не смог скрыть своей радости, у принца, с которым я как раз имел честь беседовать, испортилось настроение и он отослал меня.