Доктор вытащил из блестящего металлического ящичка шприц, вскрыл какой-то пузырек и набрал в него раствор.

– Отойди, вредитель, – сделал попытку приподняться Ратников и потянул за ремень лежавший у изголовья ППС.

Оказавшийся рядом Марков спокойно вынул оружейный ремень из ослабевших рук подполковника, передвинул автомат подальше к стене и сказал как можно мягче:

– Будьте благоразумны. Вам сделают операцию.

Ратников повернул искаженное злобой и болью бледное лицо в сторону капитана, прошипел:

– Ну, Марков, ну и сволочь же ты! Вражина! Перевертыш!.. Долго маскировался… Ну да я тебя выведу на чистую воду, дай срок… Все запомню! Предупреждаю тебя, так и знай!

– Непременно, – устало выдохнул Марков. И, обернувшись к бойцам, произнес:

– Держите его.

Фомичев и Воронцов с разных сторон придавили извивавшегося подполковника к земле, а Головачев ловко и быстро сделал ему укол. Затем, удерживая продолжавшего сопротивляться раненого в полусидячем положении, ему в рот влили полстакана чуть разведенного водой спирта – другого анестезирующего средства в наличии не имелось. Головачев разложил на чистой марле извлеченные из другого металлического ящичка инструменты и приступил к операции.

Лукин расставил посты, остальным своим людям приказал отдыхать. Клюев расположил в башенке свой пулемет. Вскоре от него спустился парень в немецкой форме, доложил, что за каменной стенкой наверху противника не наблюдается. Лейтенант Чередниченко, Вася Бурцев и юнкер Милов прошли сводчатый коридор и отправились вверх по ступеням, ведущим на второй ярус, – их боевой пост был определен там. Марков и Лукин вышли в низенькую галерею и присели на груду битых кирпичей.

Некоторое время они молчали, внимательно глядя друг на друга.

– Ты в чине штабс-капитана? – наконец произнес Лукин, с легкой усмешкой кивнув на погоны Маркова.

– В советской армии нет такого чина. А чины теперь называются званиями. Четыре звездочки на одном просвете означает капитан.

– А… – протянул Лукин. – Я не знал.

Марков посмотрел на него с удивлением.

– Мы так и не попали в Россию – немцы не пустили, – пояснил Сашка. – Всю войну пробыли на Балканах.

– Вот как…

Лукин коротко рассказал о том, как возник Русский корпус, где и против кого воевал, кто в него поступил и какие цели преследовал. Марков слушал внимательно, при упоминании о том, что в корпус в массовом порядке вступали эмигранты первой волны, их с Сашкой боевые товарищи по войне гражданской, плотно сжал губы.

– Нельзя было оставаться в стороне, – очень просто и естественно, без малейшего намека на какую-то позу, сказал Лукин. Сказал точно так же, как говорил когда-то это Маркову в начале 1918 года, по пути из Румынии на Дон, во времена разгоравшейся в России тяжелейшей смуты. – Мы надеялись вернуться. Ты помнишь, я обещал…

– Я помню, – тяжело произнес Марков и отвернулся к искрошенной кирпичной стене.

Перед глазами сама собой встала осень 1920 года. Собственно, происходящее тогда им вспоминалось фрагментарно, через пелену болезни. В тифозном бреду дроздовский поручик Марков мечется по койке в севастопольском госпитале. Белый Крым доживает свои последние часы. Заканчивается эвакуация. Большая часть соединений Русской армии генерала Врангеля уже на судах Добровольного флота и военных кораблях союзников. Стоит у пристани огромный трехтрубный пароход «Херсон», на который погружена Дроздовская дивизия. Штабс-капитан Лукин, по привычке сдвинув на затылок малиновую фуражку, в распахнутой шинели забегает в подобное растревоженному муравейнику здание госпиталя. Быстро находит палату друга, вот его койка у окна. Положение тяжелое – доктор прямо сказал, что дорога убьет Маркова, везти его нет никакой возможности. Лукин в отчаянии – за последние дни он сбился с ног, разрываясь между служебными обязанностями, связанными с погрузкой, попытками навести справки о своей семье и больным другом. Наступает время принятия решения – через несколько часов «Херсон» отвалит от пристани. На стуле под высоким подоконником – обмундирование Маркова. Сашка пристегивает к гимнастерке друга вместо офицерских заранее приготовленные сегодня погоны нижнего чина, ножом спарывает цветную планку на груди и трехцветный бело-сине-красный шеврон с рукава. Берет в руки потрепанную малиновую фуражку с белым околышем, глядит на нее несколько секунд, затем убирает в свой вещмешок вместе со снятыми погонами поручика. Подняв глаза, обнаруживает, что Марков, ненадолго придя в сознание, пристально смотрит на него вполне осмысленным взглядом…

– Запомни, 13-я пехотная дивизия, – быстро говорит другу Лукин. – Ты рядовой, слышишь, рядовой! Мобилизованный!

Ходили упорные слухи, что в Крыму можно оставаться, что большевики никого не тронут. Лукин не верил этим слухам.

– 13-я пехотная… Не цветные части! Запомни – не цвет-ные!!! Повтори, Жорж! – Сашка трясет Маркова за руку.

В глазах Маркова лихорадочный блеск, лицо измождено, заросло щетиной, черты заострились – он выглядит сейчас намного старше своих лет и вполне может сойти по внешнему виду за солдата. Вместо ответа Марков спрашивает чуть слышно:

– Когда вы вернетесь?

Лукин присаживается к нему на кровать, обнимает за плечи и, пытаясь улыбнуться, отвечает убежденно:

– Весной, Жорж! Следующей весной, непременно! Армия в порядке, наш полк – тоже! Мы снова соберемся с силами и обязательно вернемся! Иначе просто не может быть!»

Под подушкой у друга Сашка нащупывает револьвер, вытаскивает его наружу.

– Оставь, – исхудалой и горячечной рукой с неожиданной силой перехватывает руку Лукина Марков.

Сашка кладет револьвер обратно, а Марков откидывается на подушку и в изнеможении прикрывает глаза.

– 13-я дивизия… – шепчет Лукин.

Веки друга чуть дрожат, он больше не открывает глаз. Подхватив вещмешок, Сашка движется к выходу из палаты. Навстречу ему заходит сестра милосердия. Кивая в сторону койки Маркова у окна, Лукин говорит с улыбкой как можно спокойнее:

– Вы уж приглядите за солдатом.

Сестра понимающе кивает и провожает его долгим взглядом. На пристани Лукин слышит протяжный пароходный гудок. Было такое ощущение, будто душу вывернули наизнанку…

– Может, и хорошо, что вы не попали в Россию. – Марков повернулся и в раздумье посмотрел на сидящего рядом с ним на куче битого кирпича Лукина. Кивнув на немецкий мундир, в который был облачен сейчас Лукин, пояснил:

– В этой форме не попали. Ты себе не представляешь, что делали дома люди в такой вот форме.

– Форма, форма, – проворчал Лукин. Было видно, что ему самому неприятна эта тема. В памяти было еще свежо переодевание в немецкие мундиры чинов Русского корпуса в начале 1943 года в связи с зачислением в вермахт. Им тогда это не понравилось, но поделать было ничего нельзя. До этого они носили югославскую форму, особым образом переделанную на русский манер. – На мне форма немецкая, на тебе советская. А где форма русская?