Он по-прежнему, безапелляционен и не терпит малейших возражений.

Все это так.

Но есть в нем, одновременно, нечто, что удивительным образом смягчает, а то и вовсе сводит на нет, все неприятное отталкивающее, что сохранилось с былых времен.

Это нечто сквозит в долгих паузах, которые то и дело отражаются многоточиями на экране монитора или долгими-долгими интервалами между словами.

Оно выплескивается наружу во внезапных страстных его признаниях и клятвах, возносящих меня до небес.

Словом, этот, новый Егор, вряд ли способен легко сообщить человеку, что собственный покой и счастье, напрямую связаны с физического его смертью.

Тем более — мне.

После всего того, что сотворил он со мной прежде..

А мысль моя, тем временем, рвется дальше — Тем более — хочется продолжить мне, — что он любит меня, и никогда не переставал любить. Грешен же он передо мной в том, что, когда поставлен был перед выбором: наша любовь или власть, которой (теперь я понимаю это отчетливо и удивляюсь своей слепоте в прошлом ) жаждал страстно, болезненно, почти маниакально, — он выбрал второе.

Бесспорно, мое желание спешно вылепить новый образ Егора, подталкивает к тому, чтобы отпустить его прежние грехи.

А лучший способ для этого — объяснить природу поступков, искалечивших мою жизнь.

Тогда и вина Егора кажется не такой уж бесспорной, и черные краски мало — помалу растворяются, и рассеивается горький привкус обид.

Однако, справедливости ради, следует все же отметить: бесчисленное множество представителей рода человеческого, и особенно — мужчины, добропорядочные граждане и, возможно, совсем неплохие люди, повторили бы его выбор в точности.

Более того, немало наберется и тех, кто ради достижения столь высокой цели, пошел бы на совершение куда более мерзких поступков.

Откровенно говоря, многие готовы совершать ( и совершают! ) их во имя гораздо меньшего вознаграждения.

Примеров тьма.

Так виновен ли Егор?

— Нет — готова безоглядно признать я, и только память о той боли, что раздирала мою душу железными своими клыками, еще слабо останавливает меня.

Однако, другой вопрос, более актуален сейчас.

И я решаюсь задать его себе, хотя подсознание мое упрямо оттягивает этот момент, усматривая в нем огромную опасность и неоправданный риск.

Но сознательное упрямство, в конце концов, оказывается сильнее.

И я все-таки спрашиваю себя: " Готовая ли умереть сейчас, чтобы облегчить участь Егора?

И только сформулировав эту страшную фразу, понимаю, насколько мне страшно.

Сердце отчаянно колотиться в помертвевшей груди, наверное, протестуя.

Оно совсем не хочет смерти.

Но восстает лишь одна, материальная его составляющая.

Другая же, та, что сладко и восторженно сжимается при первых признаках появления Егора, я знаю точно: думает иначе.

Восстает тело. Холодеют конечности, покрываются липким потом. Дыхание прерывается, потому что горло сжимает удушливый спазм ужаса.

Но вот душа… Сейчас я слышу и ее голос, звучащий где-то в недрах моего сознания, она пытается успокоить меня, и постепенно ласково и настойчиво привести к тому, чтобы я ответила: «да».

Я не знаю, что отвечать своей душе.

И страх не отпускает меня, вцепившись своими холодными лапами.

Я понимаю, что сама не смогу решить этот страшный, безумный вопрос.

Хотя не так давно, сгорая в огне обиды и боли готова была переступить черту.

Но те времена прошли, и теперь я смотрю на мир немного иными глазами, только что научившимися снова радоваться первым лучам солнца, пробивающимися сквозь ледяную твердь зимнего неба, и различать краски.

И я совершенно не представляю себе, к кому могла бы обратиться за помощью или хотя бы разъяснением, как надлежит поступить?

Идею подойти к батюшке в любимом некогда нами храме Николы в Хамовниках, отвергаю я сразу. Священник вряд ли пожелает обсуждать подобные вопросы, потому что все, что творится со мной никак не укладывается в христианские догмы. Окажись он, добрым и жалостливым человеком, то вероятнее всего предложит мне искренне молиться Господу, чтобы тот отвел от меня наваждение. Если же батюшка — человек суровый и не позволяет своим прихожанам крамолы сомнений, то наверняка я нарвусь на жесткую отповедь, но рецепт будет тот же, только изложенный в форме приказа: молиться Богу и гнать от себя искусительные, греховные мысли.

— Но отчего же искусительные? — Мысленно полемизирую я с суровым служителем церкви, — ведь душа по утверждению всех религий бессмертна, и почему бы ей, не вступить в общение с тем человеком, перед которым испытывает она вину, ищет прощения, искупления ее? Разве это противоречит христианской доктрине? Что же касается той нетрадиционной, с точки зрения религии, формы, которую избрала для общения со мною мятущаяся душа Егора, то ведь необходимо делать поправки на веяния времени и то, что души наши вместе с телами, пока составляют единое целое, успешно весьма осваивают новые технологии межличностного общения.

Звучит довольно убедительно.

Но я отчего-то уверена, что священник, каким бы он не оказался: суровым или милостивым, слушать эти размышлизмы не станет.

Нет, под сводами храма, не найду я ответа.

Но и те, кто берет на себя смелость, заглядывать за горизонт, пытаясь поставить себе на службу энергию иного мира: всевозможные маги, колдуны и целители — отталкивали и пугали меня.

Конечно, большинство из них, было, на поверку, всего лишь смешными клоунами, но даже их глупые кривляния казались мне небезопасными.

Серьезные же специалисты оккультизма, о которых иногда с трепетом рассказывала Муся, и вовсе ввергали меня в суеверный ужас. К тому же, обращаться сейчас за помощью к Мусе хотелось мне мене всего.

Заснула я неожиданно, и как-то вдруг, на полу — слове оборвав внутренний монолог.

И сразу же, едва смежились мои веки, мне начал сниться сон.

Снилось мне, словно я парю высоко в ясном лазурном небе. Прозрачная синева окружает меня со всех сторон, напоминая ласковые прохладные воды какого-то неподвижного водоема: пруда или озера, но прикосновение ее гораздо мягче, чем касание воды, и передвигаться мне легче, чем плыть.

Поэтому парю я легко и стремительно, без труда меняя высоту полета.

То в падении, едва не задеваю горные вершины.

То, взмываю ввысь к самому солнцу, ослепительно белому и холодному.

Горы, над которыми простирается мой полет, тянутся внизу бесконечной чередой сияющих вершин и слегка подернутых туманом впадин.