Уткнувшись в окно, он глядел, как проплывают мимо знакомые московские улицы, но все еще не мог представить реально, что это московские улицы, что он живой и едет домой…

И только тогда, когда трамвай остановился на его остановке, почти у самого его дома, что-то дрогнуло в душе. Значит, это правда! Он дома! И все позади…

Он вылез из трамвая, но не побежал, шалея от счастья, а наоборот, даже приостановился, приглядываясь к родной уличке, и, лишь увидав свой дом – целый и невредимый, лишь больше прежнего обшарпанный, с грязными, видать, давно не мытыми окнами, с выпавшими кое-где глазурованными кирпичиками у подъезда, – он вдохнул, выдохнул и ощутил, что с этим выдохом уходит из души то неимоверное, предельное напряжение, в котором жил он те страшные ржевские месяцы.

Не то всхлипнув, не то застонав, он побежал. И на третьем этаже, около двери своей квартиры, стоял не тот отчаянный, шальной лейтенант Володька, пехотный ротный, поднимавший людей не в одну атаку, выпученных, бешеных глаз которого боялись не только обычные бойцы, а даже присланные к нему в роту урки с десятилетними сроками, а стоял намученный, издерганный донельзя мальчишка, для которого все пережитое подо Ржевом было непосильно трудно, как ни превозмогал он себя там, как ни храбрился…

* * *

– Господи, что с тобой сделали! – услышал он откуда-то издалека голос матери, а на своем жестком, неделю не бритом лице ощутил ее слезы. – Ты живой! Живой! – бормотала она, не обнимая, а ощупывая его всего, словно стараясь убедиться, что это он, ее сын.

– Живой, мама… Только очень грязный, – наконец-то нашел силы ответить Володька и тихонько отстранился от матери, когда почувствовал ее пальцы на том месте своего ватника, где были зажухлые пятна крови.

Он отступил от матери и начал снимать его.

– Я помогу тебе, – заспешила она.

– Нет, нет… Я сам. – И стал стаскивать ватник, освободив руку от косынки. – Куда бы его деть?

– Я отнесу в чулан. – Мать протянула руки.

– Я сам, мама, – отдернул он ватник от нее и вышел из комнаты.

Когда он вернулся, она спросила:

– У тебя тяжелое ранение?

– Нет. – И этот ответ не обрадовал ее. Она как-то сникла и прошептала:

– Значит, ты ненадолго?

– Да, мама, наверно, ненадолго… – Он присел на диван и стал оглядывать комнату, и только тут мать обратила внимание на его медаль.

– У тебя награда! За что?

– За войну, мама, – ответил он довольно безразлично.

– Я понимаю… Но чем-то ты ее заслужил.

– Там, где я был, все заслужили… Только давать уже было некому.

– Почему некому? – спросила она с беспокойством, но, когда Володька в ответ пожал только плечами и нахмурился, поняла.

После недолгого молчания он глухо произнес:

– Мама, у нас нет водки?

– Нет, Володя. Но я сейчас сбегаю к соседям. У кого-нибудь да найдется, и мне не откажут…

Потом, когда мать согрела в ванной колонку, он залез в горячую воду, все еще ошеломленный тем необыкновенным происшедшим с ним рывком из одного пространства в другое. Всего неделю тому назад была развороченная снарядами передовая, где Москва, дом представлялись ему чем-то таким далеким, недоступным, не существующим вообще. И вот – дом, его комната, мать, зовущая его к столу, а на столе – варенная в мундире картошка, тоненькие ломтики черного хлеба, бутылка водки и… банка шпрот.

И даже это скудное, что было на столе, поразило его.

– С едой, значит, у вас не так плохо, – вырвалось у него.

– Нет, Володя, очень плохо… Кончилась крупа, и вот пришлось прикупить на рынке картошки, а она стоит девяносто рублей килограмм. Мне пришлось продать серебряную ложку. Ну, а шпроты еще с довоенных времен храню.

– Мама, – полез Володька в карман гимнастерки, – вот деньги. Много, три моих лейтенантских зарплаты.

– Сколько же это?

– Много. Около двух тысяч.

– Спасибо, Володя. Я положу их здесь, на столик… Но, увы, это совсем не так много, как ты думаешь.

– Две тысячи немного? – удивился он.

– Да. Садись, Володя.

Он сел, налил себе полный стакан, и мать широко раскрыла глаза, когда он сразу, одним махом, не поморщившись, выпил его, а потом стал медленно, очень медленно, как ели они на передовой, закусывать.

– У тебя очень странные глаза, Володя, – сказала мать, тревожно вглядываясь в его лицо, видно ища те изменения, которые произошли с сыном за три года.

– Я ж выпил, – пожал он плечами.

– Ты с такими пришел… Они очень усталые и какие-то пустые. Такие пустые, что мне страшно в них глядеть… Почему ты ничего не рассказываешь?

– Что рассказывать, мама? Просто война… – И он продолжал долго прожевывать каждый кусок, и поэтому мать догадалась:

– Вы голодали?

– Да нет… Нормально. Только вот странно есть вилкой, – чуть улыбнулся он, впервые за это время.

Они долго молчали, и Володька непрестанно ощущал на себе тревожный, вопрошающий взгляд матери. Но что он мог ей сейчас сказать? Он даже не решил еще, о чем можно говорить матери, а о чем нельзя, и потому налил себе еще полстакана, отпил и молча закусывал.

– Мама, что с ребятами? И школьными, и дворовыми? – наконец спросил он.

– Кто где, Володя… Знаю, что убит Галин из твоего класса и погибла Люба из восьмой квартиры.

– Люба? Она-то как попала на фронт?

– Пошла добровольно… – Мать взглянула на него и продолжила: – А ты?…

Володька не отвечал, уткнувшись в тарелку.

– Меня это мучает, Володя. Одно дело – знать, что это судьба, другое, когда думаешь – этого могло и не быть. Ты молчишь?

– Это судьба, мама, – не сразу ответил Володька.

– И ты не писал рапортов с просьбами?…

– В начале войны мы все писали. Но это не сыграло роли… Не сыграло… – Володька видел, что мать не поверила ему, но сказать правду он не мог.

Спустя немного мать робко спросила:

– Ты, наверно, Юлю хочешь увидеть?

– Нет… Пока нет, – не сразу ответил он.

– Как началась война, она почти каждый день прибегала ко мне. Мы вместе ждали твоих писем, вместе читали… По-моему, Володя, в том, что она так долго не писала тебе, нет ничего серьезного. Просто глупое, детское увлечение. Она совсем еще девчонка. Вы должны увидеться, и ты… ты должен простить ее, – сказала мать, видимо придавая большое значение этому, надеясь, что Юля как-то поможет сыну прийти в себя.

– Что простить? – равнодушно спросил Володька.

– Ну… ее долгое молчание, – немного растерялась мать.