Мороз еще сильнее набросился на мое тело и точно окутал его тяжелой одеждой, похожей на шитую золотом массивную сутану патриарха, захотелось спать, руки отказались повиноваться. Я находился в подземном ходу каких-нибудь десять минут, но абсолютная темнота, глухая тишина и холод словно вырвали меня из реальности привычного мира.

Вдруг сверху донеслась чуть слышная музыка. Я без труда узнал орган большого зала. Это значило, что до малого святилища осталось совсем немного. Звуки вернули меня к привычной действительности. Я оторвался от пола и двинулся вперед.

Малый зал был закрыт для посещений. Мой отец и старший брат чистили пол, тщательно выскребая черные полоски грязи, собравшиеся между мраморными плитами. Без опаски я нащупал щеколду, с трудом отодвинул ее. Футляр со свечой полагалось поставить в небольшую нишу, вырубленную с правой стороны на уровне колена. Но в тот раз вместо футляра я принес с собой деревянную чурку таких же размеров. Запрятав ее в нишу, я вложил пальцы обеих рук в специальные выемки с обеих сторон камня и потянул его на себя. Он даже не шелохнулся. Я попробовал еще раз. Тот же результат. Всякого рода мысли закружились в моей голове. Если бы не предупреждение отца, что камень очень тяжел, и его совсем не просто сдвинуть с места, я бы решил, что забыл какую-нибудь из процедур.

Собравшись с силами, я рванул со всей мочи. Камень дрогнул. Еще и еще, и, наконец, в кромешной темноте вспыхнула узкая полоска – в ход проник свет из храма. Обдирая в кровь пальцы, я оттащил камень и передвинул его налево, в специальное углубление. Заглянув в образовавшуюся дыру, я увидел плоскую поверхность алтаря, дымящиеся благовония, желто-красные язычки святого огня, переплетения фигур на решетке, а над ними лицо патриарха. Он одобряюще улыбнулся, и я понял, что справился с заданием.

Вставить камень обратно оказалось куда проще, чем вытащить. Успех придал мне сил, и задвинув на место щеколду, я почувствовал себя совершено бодрым. Когда глаза привыкли к темноте, и сияющий квадрат проема перестал светиться перед мысленным взором, я начал свой путь домой. Сужения показались теперь чуть ли не друзьями; пробираясь сквозь них, я ласково прикасался кончиками саднящих пальцев к стенам и прощался, до следующего раза. Сколько моих предков проползло, подобно мне, через эти каменные загустья, сколько света и добра подарили людям эти мрак и холод.

В день смерти Основателя, первый мой день нисхождения святого огня, все прошло гладко и быстро. Даже камень я сумел отодвинуть, не ободрав пальцы. Правда, мышцы рук болели после этого несколько дней. Все мужчины нашего рода не отличаются физической силой, мы низкорослые, сухие и очень стройные. На протяжении веков нам подбирали жен миниатюрного телосложения, чтобы рожденные ими дети могли без труда пробираться сквозь каменные теснины. Кроме того, начиная с года, мальчиков поят специальным отваром: молоко, крепко заваренное на особом сборе. Состав трав, их пропорция и количество – также тайна нашего рода. Юноша перестает его пить только после того, как служение переходит к его младшему брату.

Несколько последующих лет тянулись очень медленно, в юности все кажется нескончаемо длинным, я рос, набирался знаний, узнавал мир. Конечно, главным днем года был для меня день смерти Основателя. Пробираясь через толпы паломников, наводняющих в предпраздничную неделю наш город, я совсем по-другому смотрел на стариков, убеленных сединами мудрости, взрослых, самоуверенных мужчин, на прочно держащихся за жизнь женщин, на их детей, празднично наряженных и с нескрываемым презрением взирающих на мою скромную одежду. Лицевая сторона мира представлялась теперь не то, чтобы обманом, но скорее напоминала театральный занавес, с нарисованными на нем озером, плакучей ивой, белоснежными лебедями, пухлыми овечками и прекрасной девушкой, играющей на свирели. Только наивный чудак мог принять этот лубок за подлинную картину.

Мысли, что будет после того, как мое тело перестанет протискиваться через извилины лаза, я гнал от себя подальше. К чему тревожиться о грядущих неприятностях? Будущее, такое, каким оно представало в судьбе моего отца и старших братьев, не радовало. Их самый высокий час остался далеко за плечами, впереди ждала работа при святилище, стрижка газонов, покраска стен, заготовка дров. Не спорю, любая работа в храме свята, но меня такое будущее совсем не привлекало. Может быть, именно поэтому я и старался думать о нем поменьше.

И вот, этот день настал. Проделывая, – в который раз! – путь от каморки с инструментами до алтаря, проверяя, все ли готово, и главное, готово ли мое тело к главному дню, я с ужасом ощутил, что сквозь два сужения протискиваюсь на пределе возможностей. В одном из них мне даже пришлось снять рубашку и, царапая кожу об острые кромки камня, буквально продираться, выдохнув воздух до последней капли. Если бы я замешкался еще на несколько секунд, то просто бы задохнулся: камень облегал меня плотнее хорошо сшитого платья, не оставляя возможности вздохнуть. Я никому не рассказал о случившемся, но стал искать выход из создавшегося положения.

Моя первая мысль была расширить проход. Проклиная свою недогадливость и сожалея о годах, за которые можно было бы спокойно обработать все сужения, я уже принялся подыскивать долото и молоток, когда вдруг сообразил, почему таким простым способом решения проблемы не воспользовались мои предшественники.

В храме всегда есть люди. Двадцать четыре часа в сутки не затихают благодарственные молитвы, паломники со всего света принимают с алтаря святой огонь, рассматривают богатое убранство залов, просто отдыхают, расположившись на широких скамьях вдоль стен. Само нахождение в стенах святилища считается благотворным, поэтому многие стараются провести здесь ночь. Удары долотом по камню, несомненно, привлекут чье-либо внимание, а для того, чтобы расширить все сужения, таких ударов понадобятся многие сотни, если не тысячи.

Тогда я почти перестал есть и принялся тренировать дыхание, пытаясь задерживать его на возможно больший промежуток времени. Мои усилия принесли плоды: за три недели, остававшиеся до нисхождения огня, я похудел на несколько килограммов и научился обходиться без воздуха около минуты. Узости я преодолевал в два приема: сначала просовывал ноги, а потом резко выдыхал воздух и отталкивался руками. Мешал только деревянный брусок, соответствующий футляру со свечой, но и тут я приспособился, привязав к нему веревочку. Оказавшись по другую сторону сужения, я аккуратно подтягивал его к себе. Пол в лазу был ровным, хорошо утоптанным ногами моих предшественников, поэтому брусок нигде не зацеплялся. На ближайший день поминовения проблема была решена, но дальше, что делать дальше?

Убегать от мыслей теперь было некуда, и чем дольше я предавался размышлениям о своем будущем, тем горше становилось у меня на душе. Все происходящее потихоньку представало в совсем ином свете. Уже без всякой гордости я думал о поколениях своих предков, сгорбленных и щуплых, с узкой грудной клеткой, вспоенных ослабляющим отваром, жизнь которых была посвящена продолжению обмана. Пусть святого, пусть во имя счастья человечества, но обмана.

А нам, что принес этот обман моей семье? Каждому, кто хоть раз спускался в подземелье, традиция запрещает выходить за пределы храма. Наша жизнь ограничена стенами внешнего двора; я ни разу не был в лесу, не купался в реке. Я не знаю, что такое море, о чем шепчут сосны на опушке бора, как поет иволга в скошенных лугах. Я не смогу учиться, получить профессию и заняться любимым делом, не смогу жениться на приглянувшейся девушке. Мой удел – до конца дней выполнять черную работу, и вырастить сыновей, которых ждет такая же участь. И все это ради ползанья в кромешной тьме по обжигающе холодным камням, и нескольких секунд радости, когда от тоненького язычка свечи на алтаре занимается пламя.