— Что ты — не отпускали. Хорошо, Илью Максимовича на совещанье в район вызвали. Как хотите, говорю, поеду — девять недель дома не была. Я ведь теперь за повариху.

— За повариху?

— Ну да. Разве Петр Житов не сказывал?

— Нет, ничего не говорил.

— Третью неделю варю. Ничего — люди не жалуются.

— Ну, это ты молодец! — радостно сказал Михаил.

— Худо ли, — подтвердила мать. — Все не в снегу. И лишняя ложка похлебки достанется.

В задосках зашумел самовар, и ребята, как по команде, уставились на корзину.

И корзина, та самая берестяная корзина, с которой раньше ездил в лес Михаил, раскрылась.

Буханка ржаного хлеба, другая. Сухари. И еще сахар — целую горку мелко наколотого сахара насыпала Лизка из мешочка на стол.

Ребята ахнули. А Михаил, растерянно моргая, только махнул рукой. Ну что ты скажешь? Не дура ли девка? Бывало, в лесу намерзнешься за день — только и радости чайку горячего попить, а если приведется огрызок сахара — праздник. А эта, дура набитая… Ах…

И была зимняя ночь. И за окошком лютовал мороз — с треском, с яростью, как голодная собака, вгрызался в промерзшие углы.

А им — что! Им плевать и на ночь, и на мороз. Красный самовар клокочет на столе.

Ешьте, пейте, ребята! Новый год идет по земле.

4

— Бежите, разгребите дорожку на задворках, — говорила шепотом мать.

Ребята заулыбались — она это почувствовала, не глядя под порог, — и хлопнули дверью.

— А ты, бес, не вертись! — зашипела мать на Татьянку. — Дай поспать человеку.

— Да я, мама, не сплю, — сказала Лизка и открыла глаза.

В избе было уже светло. С оледенелых окошек красными ручьями стекала заря на белый пол.

Татьянка вскочила на залавок, приподнялась на цыпочки и крепко обхватила ее холодными ручонками за шею.

— А ты чула ли, как я вставала? Я уж пол подпахала, вот.

— Подпахала… Все утро, как кобыла, скачешь. Человек из лесу приехал, а тебе хоть говори, хоть нет.

— Дак ведь она не спать приехала, — возразила матери Татьянка. — Да, Лиза?

— Да, да.

Лизка слезла с печи, босиком прошлась по избе. На Ручьях в бараке так не пройдешься — там всегда холодина под утро, — и она скучала не только по родным. Все тело ее скучало, а пуще всего ноги скучали по этому вот избяному теплу.

— Да, теплом-то мы, слава богу, не обижены, — сказала мать, словно угадывая ее мысли. — Осенью, как ты уехала, Михаил опять подконопатил стены.

Пока Лизка умывалась да расчесывала волосы, мать принесла с повети веник.

— Собирайтесь в баню.

— Что, уже истоплена?

— Как не истоплена! — Мать улыбнулась, разглядывая ее на свету. — Разве не чула, как брат из-под тебя лучину доставал?

— Нет, — призналась Лизка и покраснела. — Я намерзлась дорогой — как убитая спала. А где он сейчас?

— Михаил-то? Не говори — весь прибегался. Да он и глаз не смыкал. Баню затопил, заулок разгреб — в лес побежал. У Петра Житова ружье взял. «Не могу ли, говорит, кого убить. Чем гостью-то, говорит, кормить будем».

— Я не знаю, мама, вы как с ума посходили. Какая я гостья?

— Ладно. Пущай. Рад ведь — сестра праздник привезла. И копейка снова в доме завелась… — Мать коротко всплакнула.

— А ты разве привезла денег-то? — спросила Татьянка. — Пошто я не видела? Где они?

— Поменьше спать надо, — сказала Лизка и рассмеялась от радости.

Ночью, после чая, — Татьянка сразу же убралась на печь, — она дала брату полный отчет. Сколько заробила, сколько прожила — все, до последней копеечки выложила. И Михаил только — руками разводил: «Вот никогда не думал, что из твоих рук деньги принимать буду…»

Улица ослепила ее своим блеском. Заулок расчищен до изгороди. Пушистая елочка выглядывает из свежего сумета, нарытого к крыльцу. Откуда она взялась? Не из леса же за ней прибежала?

Но особенно растрогала ее Звездоня. Узнала, нет ли ее по шагам, когда она поравнялась с воротами двора, а голос подала. Ворота для тепла были заставлены ржаными снопами. И от них шел белый парок, приятно пахнущий жилым теплом и навозом.

На задворках Лизку встретили братья с лопатами. Щеки раскраснелись, глазенки блестят.

— Иди. Мы до самой бани дорожку разгребли.

И она пошла по этой дорожке. Пошла неторопливо, бездумно любуясь сиянием зимнего дня.

Семеновна, черпавшая воду из оледенелого колодца, не признала ее:

— Чья ты? Худо ноне вижу…

— Давай — «чья ты»! Соседку не узнала…

— Ли-иза! О господи… Вот как ты выросла… В байну пошла?

— В байну. Заходи в гости — я чаем с сахаром напою.

Сзади слезы, всхлипывания:

— Вот какая девка у Анюшки выросла… А я и не узнала. Заходи, говорит, чаем с сахаром напою…

Татьянка, бежавшая впереди, быстро обернулась и осуждающе посмотрела на сестру:

— Ты чего это ее звала? Мы и сами сахар-то съедим.

— Ой, какая ты жадюга, Татьянка! Как язык-то у тебя повернулся. Глызку сахара старухе пожалела…

— Ну и что, — не сдавалась Татьянка. — Это ты каждый день чай с сахаром пьешь, а мы-то все без сахара.

Лизке вспомнились Ручьи, барак, лесная жизнь. В делянку идешь в потемках, в барак возвращаешься в потемках. Ватник скрипит, как шлея на лошади, задубел, заледенел: поброди-ка целый день в снегу до пояса.

Нет, нет, не сахарная была у нее жизнь на Ручьях. Но ради вот этого дня, который она проживет сегодня дома, она бы начала эту жизнь сызнова.

Да, это был ее день. Для нее топил брат баню, для нее ходили на цыпочках все утро, пока она дрыхла на печи, для нее ребята разгребали вот эту дорожку, по которой она шагает сейчас.

5

Михаил удивился — дома сидели без огня.

Задеревеневшими от холода руками он чиркнул спичкой, зажег керосинку на столе. Где ребята? Ловушку какую-нибудь приготовили для него?

Ребята были на печи — в сутемени сухо сверкали их глаза.

Он вынул из-за пазухи закоченевшего рябчика, положил на стол. Тот стукнул, как деревянный.

— А где у нас гостья?

Молчание.

— Где, говорю, Лизка? Чего на печь забрались — печку не затопите?

— Уехала… — ширнула носом Татьянка и громко заплакала.

— Уехала? Как уехала?

— Петр Житов увез. Собирайся, говорит, ехать надо.

Вот так хреновина… Да как же так? Ведь они и не поговорили как следует…