Но жена доктора сочла и своим сказала, что лучше бы дождаться утра, исходя из других соображений: Сейчас самое неотложное дело — еду найти, а в потемках это будет нелегко. А ты понимаешь хоть приблизительно, где мы находимся, спросил доктор. Более или менее. Далеко от нашего дома. Порядочно. Другие тоже пожелали узнать, на каком расстоянии они от своих домов, принялись сыпать адресами, жена доктора отвечала с учетом неизбежной погрешности, а косоглазый мальчуган никак не мог вспомнить, где живет, да и неудивительно, он ведь уже давно перестал звать маму. Если двигаться от дома к дому, от ближайшего до самого отдаленного, первым окажется тот, где живет девушка в темных очках, вторым — старик с черной повязкой и наконец третьим — первый слепец. Направятся они, без сомнения, именно этим маршрутом, потому что девушка в темных очках уже попросила, чтобы ее, как только будет можно, сопроводили домой: Уж и не знаю, как там мои, сказала она, и ее непритворное беспокойство доказывает, как же, в сущности, неосновательны, узколобы и зашорены рассуждения тех, кто отрицает саму возможность существования сильных чувств, в том числе и дочерней любви, у людей, к сожалению, весьма и весьма многочисленных, которые ведут несколько беспорядочный с точки зрения общественной морали образ жизни. Посвежело, если не похолодало, пожару мало что осталось жечь, и тепла, идущего с пепелища, уже не хватает для обогрева тех, кто стоит поодаль от ворот, то есть жене доктора и ее сподвижникам. Они сидят тесной кучкой, три женщины и мальчик посередке, трое мужчин вокруг, и если бы кто увидел, сказал бы, что они будто и на свет родились такими, а и вправду кажутся единым существом, с единым дыханием, да и чувством голода тоже. Один за другим они засыпают, верней, погружаются в неглубокий сон, из которого время от времени вынуждены выныривать, потому что другие слепцы, очнувшись от собственной сонной одури, поднимаются и сомнамбулами бродят, спотыкаясь, в этом разоре и хаосе, а кое-кто и пристраивается рядом, да и то сказать, не все ли равно, здесь ли спать или еще где. Совсем рассвело, и над развалинами вились теперь только слабые струйки дыма, да и то недолго, потому что пошел дождь, мелкий, моросящий, но упорный, зарядивший всерьез, и поначалу он никак не мог добраться до обугленной земли, на лету исходя паром, но стараний своих не оставлял, известное дело, капля не только камень точит, а и раскаленную головню погасит, а рифму для этой поговорки пусть подберет кто-нибудь еще. Кое-кто из присутствующих лишен, похоже, не только зрения, а и разума, ибо как иначе объяснить тот извилистый логический ход, по которому они пришли к выводу, что в дождь столь вожделенной еды не привезут. И не было решительно никакой возможности втолковать им, что, если неправильна сама посылка, не может быть верным и заключение, или объяснить, что времени-то всего ничего, даже для завтрака рано, они в отчаянье катались по земле, плакали: Дождь идет, еды не привезут, нет-нет, не привезут, и, ах ты, господи, прямо хоть открывай тут новую психушку взамен сгоревшей.

А тот слепец, что ночью наткнулся на их лежбище и остался там ночевать, утром не встал. Скорчившись так, словно пытался удержать где-то у живота последнее тепло, он не шевелился, и припустивший с неожиданной силой дождь был ему нипочем. Умер, сказала жена доктора, а нам бы лучше идти отсюда, пока еще силы есть. С трудом, шатаясь от головокружения, цепляясь друг за друга, поднялись, выстроились вереницей, и впереди пошла та, у кого глаза видят, за нею — те, у кого нет, девушка в темных очках, старик с черной повязкой, косоглазый мальчик, жена первого слепца, сам первый слепец, а замкнул шествие доктор. Избранный ими путь ведет в центр города, но жена доктора хочет прежде всего и как можно скорей найти пристанище для всех, кто идет за ней, а сама она, устроив их, пойдет раздобывать еды. Улицы пустынны, то ли рано еще, то ли из-за дождя, усиливающегося с каждой минутой. Повсюду мусор, двери некоторых магазинов нараспашку, но большинство закрыты, и непохоже, чтобы внутри кто-то был, ни звука не доносится оттуда. Жена доктора подумала, что хорошо было бы завести своих спутников куда-нибудь в магазин, что ли, только, конечно, сначала надо хорошенько запомнить название улицы и номер дома, чтобы потом не потерять их. Она остановилась, сказала девушке в темных очках: Тихо, не шевелитесь, и принялась вглядываться в стеклянную дверь аптеки, ибо ей показалось, что там, внутри, на полу кто-то лежит. Постучала, одна из фигур шевельнулась, еще раз постучала, и тогда медленно приподнялись еще какие-то люди, и кто-то из них повернул голову в ту сторону, откуда доносился этот звук. Жена доктора поняла: Слепые, может быть, это семейство аптекаря, но почему они здесь, если так, почему не у себя дома, где, наверно, можно расположиться с большими удобствами, чем на голом полу, разве что охраняют свое заведение, но от кого, да и зачем охранять товар, который может и спасти, и убить. Отошла, заглянула в двери другого магазина и там тоже увидела людей на полу, мужчин, женщин, детей, кое-кто из них вроде бы собирался выйти, и вот вытянул из-за двери руку, сказал: Дождь. Сильный, спросили изнутри. Сильный, надо бы переждать, и мужчина, а это был мужчина, стоял в двух шагах от жены доктора, не замечая ее, отчего она и вздрогнула, вдруг услышав: Доброе утро, ибо давно уже отвыкла от этих слов, и не только потому, что утра в карантине добрыми не бывают по определению, а еще и потому, что никто не мог бы с уверенностью определить, утро на дворе, день или вечер, и если слепцы, являя собой противоречие только что сказанному, просыпались более или менее одновременно и по утрам, то лишь по причине того, что ослепли все же сравнительно недавно и еще не совсем утратили ощущение смены дня и ночи, сна и яви. Мужчина сказал: Льет, а потом: Вы кто. Я не отсюда. Еду ищете. Да, мы уже четверо суток не ели. Как вы узнали, что четыре. Подсчитала. Вы одна. Со мной муж и еще несколько человек. Сколько именно. Всего семеро. Если думаете остаться здесь, то сразу предупреждаю, не выйдет, нас и так слишком много. Да нет, мы мимо проходили. И откуда. Нас интернировали сразу после начала эпидемии. А-а, карантин, знаю, не помогло. Почему вы это сказали. И что же, вас выпустили. Там случился пожар, и мы поняли, что солдаты, которые нас стерегли, исчезли. И вышли. Да. Эти солдаты, наверно, ослепли самыми последними, мы все здесь слепые. Все, весь город, вся страна. А если кто и видит, то молчит. А почему вы не живете у себя дома. Потому что не знаем, где наши дома. Как не знаете. Можно подумать, вы знаете. Я, и тут жена доктора, собиравшаяся было сказать, что как раз и направляется домой с мужем и остальными, хотели только подкрепиться чем-нибудь, со всей очевидностью поняла, что отныне вышедший из дому человек может лишь по чудесному стечению обстоятельств вернуться обратно, и времена теперь другие, это раньше слепец всегда вправе был рассчитывать на помощь прохожего, который и через дорогу переведет, и, если почему-либо нарушен обычный маршрут, наставит на путь истинный: Я, я, пролепетала она, знаю только, что далеко отсюда. Но найти сама не сможете. Нет. Ну вот, и со мной случилась такая же история, со мной и со всеми остальными, а вам, столько времени просидевшим в карантине, многому теперь придется учиться, вы ведь и не знаете, как просто можно теперь остаться на улице. Не понимаю. Сейчас все ходят кучками, стайками, как мы, а иначе нельзя, так вот, чтобы не отбиться от своих, люди вынуждены отправляться на поиски пропитания все вместе, ну и дома, значит, никого не оставляем, и если все же удастся чудом каким-то вернуться, обнаруживаем, что квартира уже занята другой семьей, которая тоже заблудилась в городе, и вот так мы и ходим друг за другом по кругу, поначалу даже драки случались, но потом, и довольно даже скоро, мы поняли, что у нас, у слепцов, по сути, нет ничего, что можно было бы назвать своим, ну, кроме того, что на себе носим. Решение, может быть, в том, чтобы засесть в каком-нибудь продовольственном магазине, тогда, по крайней мере, пока не кончатся запасы, не нужно будет выходить. У того, кто так поступит, не будет больше ни одной спокойной минутки, и это еще самое малое, говорю самое малое, потому что слышал, что какие-то люди именно так и сделали, засели, заперлись на все замки, задвинули все щеколды, но с запахом-то съестного совладать невозможно, еда, она-то ведь пахнет, и снаружи стали собираться те, кто тоже хотел кушать, и когда они поняли, что им не откроют, взяли да и подожгли лавку, святое дело, я сам-то не видел, мне рассказывали, но в любом случае — святое дело, и с тех пор, насколько я знаю, на такое никто больше не решался. А в домах-то, в квартирах живут люди. Ну а почему бы им не жить, живут, конечно, уж не знаю, сколько народу прошло через мой дом, который я, наверно, никогда больше не увижу, но вы сами-то посудите, при наших обстоятельствах гораздо удобнее располагаться на первых этажах, в магазинах там, лавках, складах, тогда не нужно подниматься и спускаться по лестницам. Дождь перестал, сказала жена доктора. Дождь перестал, повторил мужчина, обращаясь к тем, кто сидел внутри. При этих словах они поднялись, собрали свои пожитки, рюкзаки, чемоданчики, баулы, мешки матерчатые и пластиковые, словно отправлялись в экспедицию, да так оно и было, в экспедицию за пропитанием, и, когда поочередно покидали магазин, жена доктора заметила, что они вообще недурно экипированы, хоть, конечно, цвета не всегда были подобраны со вкусом и гармонировали друг с другом, да и брюки одному были так коротки, что доставали только до лодыжек, а другому столь длинны, что подворачивать приходилось, однако же, случись мороз, он был бы путникам нестрашен, иные из мужчин были в плащах и пальто, две женщины — в длинных шубах, вот зонтиков ни у кого не было, неудобно, наверно, с ними управляться, да и глаз можно выколоть. Группа, человек в пятнадцать, ушла. А на улице появились другие, попадались и одиночки, отойдя к стене, справляли утреннюю нужду мужчины, а женщины предпочитали спрятаться за брошенный автомобиль. Здесь и там на мостовой виднелись размолотые дождем экскременты.