Он спал с моей матерью. А потом спал со мной. Поэтому назвал меня запретной территорией. Поэтому ему проще было стать в моих глазах террористом, чем сказать правду.

Он со мной спал. А любил мою маму.

— А это кольцо? — я сняла с руки мамино кольцо с бирюзой. — Это ты ей подарил?

Захар кивнул.

— Однажды мы будем вместе. Твой дурак, — прочитал он выгравированные с внутренней стороны буквы «О М Б В. Твой Д». — Она говорила мне: «Дурак! Тебе всего двадцать пять. Ну что ты во мне нашёл? Ну зачем я тебе?» А мне никто был не нужен, кроме неё.

Я не знала, что ему ответить.

— Я знаю, нет мне прощения, — он тяжело вздохнул. — Я не должен был. Не имел права. Но я не знал, как отказаться. Не знал, как поступить. Мне казалось, это было для тебя важно.

— Это действительно было для меня важно, — я протянула я ему руку. — Я любила тебя. Вернее, думала, что любила. Принимая за любовь всё то светлое, что ты во мне вызывал. Мне не с чем было сравнить, а Оболенский макал меня в такую грязь, что мне нужно было за что-то зацепиться. Пусть за первый поцелуй, что мне подарил ты. Или секс, на который не имел права. И всё же мне было с тобой хорошо, — усмехнулась я. — Ужас, какая я циничная.

— И мне с тобой, — сжал он мою руку. — Ужас, какой я испорченный.

Я засмеялась. Он улыбнулся.

— Представляешь, тогда в тюрьме я загадала следующий день рождения встретить в своей квартире среди друзей с тобой. И моё желание сбылось.

— Не представляю, — поскрёб он отрастающую щетину.

И мы оба засмеялись.

Да, тогда это было смешно. Тогда, спустя год, всё уже выглядело по-другому.

Тогда, глядя на молодую семью, что собиралась домой, на женщину, баюкающую малышку, прижимая руки к животу, где уже росла моя крошка, мне казалось, я знала: и то, что я испытывала к Захару, и то, что чувствовала к Уроду — не любовь.

Спустя много лет с того дня, я уже не судила так категорично.

Просто любовь бывает разной. Настолько разной, что порой мы её не узнаём, принимая за что-то другое. А порой, наоборот, едва наметившиеся чувство торопимся назвать любовью.

А она, как и правда, видна только на расстоянии.

Но даже спустя много лет и тысячи пройденных дорог, я бы не сказала с уверенностью, что разобралась: любила ли я Урода, или Захара, или мой муж и есть моя настоящая любовь.

Разве лишь то чувство, что приносит счастье, что можно назвать любовью?

Конечно, нет.

Но порой, что знает дождь — знает только дождь.

Эпилог

— Давление?

— Стабилизировалось.

— Пульс?

— В норме.

— Отлично. Зашиваем.

Она обрезала нить. Выдохнула.

По пути из операционной стянула перчатки, сорвала маску. Упёрлась руками в стол.

— Доктор!

— Да, — она разогнулась, расправляя плечи, распрямляя уставшую спину.

— Вам не кажется, что это была бесполезная работа? — сорвал перчатки анестезиолог.

— Это была хорошая работа, Иван Иваныч, — сказала она.

— Он убийца. Педофил. Его посадят. Пожизненно. А в тюрьме он не продержится и неделю — таких, как он, ненавидят даже там.

— В начале девятнадцатого века за то, что сейчас знаем и умеем мы, любой врач продал бы душу. За то, чтобы спасти Пушкина, например. Сейчас при таком ранении, как у него, выживаемость под девяносто процентов. Мы бы справились меньше, чем за час.

Анестезиолог развёл руками.

— Помню, лет двадцать назад я читала статью в одном научном журнале об этом. А потом узнала, что её опубликовали посмертно. А та врач, что дала бы сегодня Пушкину так много шансов, погибла в операционной, оперируя террориста.

— Да, я читал, — снял шапочку мужчина. — После того случая ввели особые правила досмотра пострадавших.

— А о том, что он оказался заложником, прочитали? Что, отбросив сомнения, она спасла невинного человека?

— Этот не невинный, — кивнул анестезиолог в сторону операционной. У распашных дверей дежурил полицейский. — Но вы правы, — вздохнул мужчина. — Не нам судить. Мы просто делаем свою работу.

Она сняла халат. И кивнув полицейскому, вышла на улицу.

Дождь закончился. Хотя над городом ещё висели хмурые тучи.

На парковке стояла машина. На капоте лежал букет цветов. Рядом стоял её любимый мужчина: русые волосы, голубые глаза. А ещё он чертовски любил белые майки.

Зачем? Если бы она знала ответ.

Если бы знала, зачем, спустя столько лет, она всё ещё будет его помнить — тот день.

День, когда скорая выехала на вызов, а потом они шесть часов бились за жизнь мужчины, что получил семь ножевых ранений.

Первое в спину, в почку. От болевого шока при таком ударе человек не может издать ни звука, почти сразу падает, теряет сознание. Но этот держался, хоть его нашли уже в состоянии клинической смерти.

За окном — проливной дождь. А они вливали кровь, штопали раны, трижды заводили остановившееся сердце. Сделали почти невозможное, но спасли.

И тогда, сидя у его постели, она тоже спрашивала себя: зачем?

Зачем она днями и ночами сидит здесь?

Зачем крутит в пальцах кольцо с бирюзовым камнем, что нашла в его кармане.

Зачем под мерный писк аппаратов, будет слушать его хриплый шёпот, когда он придёт в себя.

А затем, видимо, потеряв остатки разума, сделает то, о чём он её попросит.

— Я должен уйти, — скажет он.

— Чёрта с два, — откликнется она. — Куда это ты собрался? Я не затем тебя латала, чтобы так легко сдаться.

— Я должен её отпустить.

— Кого? — удивится она.

— Девочку. Девушку, — поправится он, — которая важна мне.

— Важна больше жизни? — врач улыбнётся, а пациент — нет.

— Сама она меня не отпустит. А