– Здорово. Ну, и в чем же дело?

– Что ты хочешь?

На столе, мокрый после недавнего ливня, стоял столовый набор с оставшимися после обеда деревянными зубочистками в бумажной упаковке. Взяв одну, Бланд выплюнул бумагу на траву и принялся орудовать толстым концом в коренных зубах.

– Ну, ладно, как насчет пяти тысяч откупных из специального фонда?

– И домика с машиной? – сказал Смайли, превращая все в шутку.

– И ребенка в Итоне, – добавил Бланд и, про-должая возить зубочисткой, подмигнул мальчишке, сидящему с другой стороны бетонной дорожки. – Видишь ли, я уже заплатил, Джордж, ты знаешь это. Я не знаю, что я купил, но уплатил я чертову уйму. Я хочу кое-что взамен. Десять лет отшельничества за пятый этаж – это большие деньги в любом возрасте. Даже в твоем. Должна быть какая-то причина, почему я попался на эту удочку, но я толком не могу припомнить. Наверное, притягательная сила твоего обаяния.

Стакан Смайли все еще оставался наполненным, поэтому Бланд принес себе другой, а также кое-что для ребенка.

– Подлец ты образованный, – в шутку провозгласил он, снова садясь. – Вот скажи-ка, кто это придумал: «Художник – это такой тип, который может придерживаться двух абсолютно противоположных взглядов и, несмотря на это, оставаться работоспособным»?

– Скотт Фитцджеральд, – ответил Смайли, подумав на мгновение, что Бланд вызывает его на разговор о Билле Хейдоне.

– Да, Фитцджеральд понимал кое-что, – подтвердил Бланд. Когда он пил, его слегка выпученные глаза скашивались вбок, по направлению к забору, будто он искал кого-то. – И я определенно работоспособен, Джордж. Как хороший социалист, я падок на деньги. Как хороший капиталист, я не вне революции, потому что если ты не можешь победить ее, то хотя бы шпионь за ней. Не смотри на меня так, Джордж. В этом вся суть сегодняшнего положения: не даешь мне жить безмятежно, я буду кататься на твоем «ягуаре», разве не так? – Говоря это, он поднял руку. – Як вам присоединюсь через минуту! – крикнул он через всю лужайку. – Оставьте одну для меня!

По ту сторону проволочного забора околачивались две девчонки.

– Это билловские шуточки? – неожиданно зло спросил Смайли.

– Что – это?

– Это одна из билловских шуточек про материалистов в Англии, про общество всеобщего благосостояния?

– Может быть, – сказал Бланд и осушил свойстакан. – А тебе что, не нравится?

– Да не то чтобы не нравилось… Просто я никогда раньше не думал, что Билл может быть радикальным реформатором. Что это на него вдруг нашло?

– А здесь нет ничего радикального, – отрезал Бланд, обижаясь на любые нападки как на его социализм, так и на Хейдона. – Об этом кричат уже на каждом углу. Сейчас в этом вся Англия, дорогой ты мой. Никто этого не хочет, не так ли?

– Так ты, значит, предлагаешь, – не унимался Смайли, услышав в своем голосе отвратительные высокопарные нотки, – уничтожить инстинкты стяжательства и конкуренции, присущие западному обществу, и при этом оставить прежними…

Допив до конца, Бланд дал понять, что встреча окончена:

– Почему тебя это так волнует? Ты заполучил работу Билла. Что тебе еще нужно? Продолжай в том же духе.

А Билл заполучил мою жену, подумал Смайли, пока Бланд вставал, чтобы уйти; и он, черт бы его побрал, рассказывал тебе об этом.

Мальчишка придумал себе игру. Он перевернул столик набок и пускал пустую бутылку, чтобы она скатывалась прямо на гравий. С каждым новым разом он пускал ее все с большей высоты. Смайли не стал дожидаться, пока он в конце концов ее разобьет, и ушел.

В отличие от Эстерхейзи, Бланд даже не стал утруждать себя ложью. Досье Лейкона не оставляло никаких сомнений в его причастности к операции «Черная магия».

«Операция с источником Мерлин, – написал Аллелайн в записке, датированной вскоре после смерти Хозяина, – это во всех отношениях успех целой группы… Я, право, не могу сказать, кто из моих трех ассистентов заслужил большей похвалы. Энергия Бланда вдохновляла всех… – Он отвечал на предложение Министра поощрить тех, кто отвечает за „Черную магию“, в новогоднем наградном списке. – В то же время Хейдон своей оперативной находчивостью временами почти не уступает самому Мерлину», – добавлял он.

Медали получили все трое; Аллелайн добился утверждения его в должности Шефа и вместе с этим – вожделенного дворянского титула.

«Остается Билл», – подумал Смайли. В течение ночи в Лондоне почти всегда наступает передышка от городского шума. Девять, двадцать минут, тридцать, даже час – и никаких пьяных выкриков, или детского плача, или визга автомобильных шин при дорожном столкновении. В Сассекс-Гарденс это обычно бывает около трех. В эту ночь это произошло в час, когда Смайли снова стоял у окна спальни, как узник, вглядываясь в песчаную площадку миссис Поуп Грэм, где недавно припарковался фургон из Бедфорда. Его крыша была размалевана лозунгами: «СИДНЕЙ ЗА ДЕВЯНОСТО ДНЕЙ». «В АФИНЫ БЕЗ ОСТАНОВКИ», «МЭРИ ЛУ, А ВОТ И МЫ.» Изнутри струился свет, и он представил себе, что там спят дети и ничто не омрачает их блаженства. «Ребята!» – чуть не крикнул он им. Окна были занавешены.

Остается Билл, подумал он, продолжая безотрывно смотреть на задернутые занавески фургона и его вычурные воззвания любителей кругосветных путешествий; остается Билл и наша маленькая дружеская болтовня на Байуотер-стрит, только мы вдвоем, старые друзья, старые товарищи по оружию, «у которых все общее», как изящно выразился Мартиндейл, но Энн они в тот вечер куда-то отправили и сидели одни. Остается Билл, повторил он и почувствовал прилив крови, и цвета стали ярче, и его спокойствие начало куда-то опасно ускользать.

Что же это за человек? Смайли никак не мог собрать свои представления о нем воедино. Каждый раз, когда он думал о нем, Хейдон рисовался ему слишком общо и по-разному. До его связи с Энн Смайли думал, что он знает Билла довольно хорошо – как его способности, так и их границы. Он принадлежал к тому довоенному поколению, которое, кажется, исчезло навсегда и которое умудрилось заслужить дурную славу и в то же время слыть благородным. Его отец был высокопоставленным судьей, две его прелестные сестры вышли замуж за аристократов. Во время учебы в Оксфорде он больше поддерживал немодных тогда правых, чем популярных левых, но до серьезных стычек дело не доходило. Лет с восемнадцати он обнаружил острую тягу к путешествиям и живописи: он писал в довольно смелой, хотя и чрезмерно претенциозной манере, и несколько его картин до сих пор висели в дурацком аляповатом особняке Майлза Серкомба на Карлтон-Гарденс. У него имелись связи в каждом посольстве и консульстве по всему Ближнему Востоку, и он безжалостно эксплуатировал их Он на лету схватывал новые языки, и, когда наступил тридцать девятый год, Цирк прибрал его к рукам: его, оказывается, держали в поле зрения уже несколько лет. Во время войны он сделал головокружительную карьеру. Он был вездесущ и очарователен, он был непредсказуем и временами вел себя вызывающе. Пожалуй, его можно было назвать героем. Сравнение с Лоуренсом напрашивалось само собой.