Кажется, теперь всё или почти всё в том, что произошло, становится понятным. Но ведь речь шла не только о том, как нечто непонятное становится понятным. Рассказано и о том, благодаря каким дополнительным условиям это непонятное становится понятным, причём весьма быстро, на виду и на слуху присутствующих. Сообщается о том, как книги хорошо известного Константину содержания, но написанные неким иным, неизвестным ему письмом, после его беседы с хозяином книг и после выяснения, какие гласные и согласные звуки, произносимые в их беседе, соотносятся с теми или иными буквами, — книги эти становятся для Константина удобочитаемыми.

Как очевидно, необходимым ключом к прочтению непонятного письма становится сама по себе беседа Философа с хозяином книг. Без неё ничто бы так быстро не произошло. Но на каком языке ведётся беседа? Ясно, что не на греческом, а на родном языке хозяина книг. Ведь если бы книги попали к этому человеку случайно, если бы «русские письмена» были для него самого чужой, диковинной речью, как дошли бы собеседники в своём разговоре до возможности сопоставлять отдельные буквы и звуки, отличать на письме гласные от согласных?

Но не забудем: возможность для подобной аналитики возникла между ними не только потому, что оба хорошо разумели друг друга. Понадобился ещё один ключ. Константин прекрасно знал содержание греческих Евангелия и Псалтыри. Не будь у него этого ключа, собравшимся можно было бы сразу расходиться по своим делам. Но они не разошлись, а Философу достаточно было открыть в принесённой Псалтыри, к примеру, самый первый псалом, «Блажен муж», чтобы начать внимательное вглядывание-вчитывание в отдельные буквы, слова и стихи.

И ещё одно великое подспорье на пути к желанной цели! В лежащих перед ним письменах имелись, оказывается, самостоятельные буквы не только для согласных, но и для гласных звуков. Это означало, что тот или те, кто создавали такой алфавит для своей речи, взяли за образец греческое письмо, как в разное время брали его за образец те же римляне, за ними копты, армяне, грузины, готы. То есть люди «русских письмен» не пошли по пути семитических алфавитов, — еврейского, арамейского, самаритянского, сирийского или арабского, в которых для гласных звуков не было отдельных букв.

Теперь, когда Константин уточнил, с помощью хозяина книг, звуковую основу букв этого письма, ему понадобилось ещё немного времени, чтобы прочитать — сначала про себя, а потом и вслух — первые слова, первые стихи. И ещё ему нужно было время — для крепкой молитвенной просьбы, а затем и для молитвы-благодарения. Его переполняло восхищение куда более сильное, чем восхищение свидетелей этого события. То, что он прочитал, было речью народа, известного ему и его брату с самого детства. «Русские письмена» были без сомнения славянской речью, положенной кем-то на письмо.

Охота за описками

Свидетельство «Жития Кирилла» о «русских письменах» важно было привести здесь в его полном, без изъятий, виде ещё и потому, что это сообщение, при всей его скупости на слова, к нашим дням обросло такой массой исследовательских истолкований, догадок, предположений, отрицающих друг друга версий, — что есть нешуточная опасность, зачитавшись «литературой вопроса», потерять из виду подлинный смысл самого исходного сообщения.

При всём разнообразии исследовательских подходов, во всех этих версиях просматривается одно общее, как бы на правах поруки, исходное положение: «роусьскые писмена», о которых шла речь в житии, могли быть на самом деле чьими угодно письменами, но только не русскими. Хотя от десятилетия к десятилетию в исследовательской среде получали хождение новые и новые версии, начальный отрицательный посыл оставался неизменным: письмена не русские и никоим образом не могут признаваться русскими. Не могут потому, что иных, помимо «Жития Кирилла», документальных известий о существовании письменности у тогдашних русов — росов — русских не обнаружено. А значит, свидетельство жития — уже ввиду его единственности — нельзя признать безупречным. По бытующим в науке правилам, единичный исторический источник или факт, если он не подкреплён источниками или фактами подобного же рода, просто-напросто недостаточен в качестве доказательства. Прямее сказать, истина в единственном экземпляре — ещё не истина.

Хотя само по себе это вроде бы узаконенное в науке правило то и дело на практике совершенно не учитывается и не принимается в расчёт, гиперкритика в случае с «русскими письменами» настаивает на его соблюдении с какой-то особой тщательностью.

Под этим нигилистическим углом зрения, языческая, дохристианская Русь есть земля, пребывающая в невежестве и первобытной дикости. Её разрозненные племена напрочь лишены побуждений к государственному строительству и культурному самопроявлению, в том числе к созданию хотя бы зачатков собственной грамоты. А уж тем более к переводу с греческого языка на свой язык (некультурный, варварский и дикий) Евангелия и Псалтыри.

Выходец из дореволюционной России, литературовед широкого диапазона Р. Якобсон и французский славист А. Вайан в один счастливый для себя день как-то легко и остроумно сошлись на том, что «русские письмена» своим происхождением обязаны всего лишь… обыкновенной описке. Допустил её, описку, некий безымянный русский грамотей, который, готовя какую-то по времени написания очень раннюю копию «Жития Кирилла» и держа перед собой в качестве образца некую обветшавшую рукопись, или невнимательно, небрежно прочитал в ней одно слово, или ошибочно его записал. Так вместо «соурскыми» (то есть сирийскими) у него и получилось «роусьскыми».

И вот так, благодаря шутливому предположению Якобсона и Вайана, народилось одно из популярных гиперкритических изделий интернациональной филологии XX столетия[6].

Прежде чем коснуться, как теперь принято говорить, «доказательной базы» двух учёных, заметим лишь, что сама по себе предпосылка их версии (наличие злосчастной описки) навсегда уже обречена остаться под вопросом. Ведь таковую описку никто никогда не видел — ни на пергамене, ни на бумаге, ни в фотографическом воспроизведении утраченной оплошки. Описка существовала лишь в воображении авторов версии, в качестве игры исследовательского ума и в качестве желаемого факта. И потому как инструмент доказательства — вспомним научное правило «неподтверждённое сообщение не есть факт» — виртуальная описка явно недостаточна.

Вообще-то, раз уж разговор коснулся описок, то, увы, они в работе древнерусских грамотных людей, занимавшихся нелёгким ремеслом изготовления новых рукописных книг, случались нередко. Это объяснялось и степенью выучки писцов, не всегда достаточно высокой, и суровыми условиями труда (чаще всего в маленьких монастырских, не очень хорошо прогреваемых помещениях, при свете свечей или лучин). Но за описками строго следили, чаще всего они исправлялись тотчас или через время. Не зря же называли их ещё и «огрешками». Невелик, но всё равно грешок. Надо смыть-стереть чернильную оплошку, вписать новые буквы.