— Жаль. Это прикольно. — Ее улыбка сияет все ярче, глаза смотрят вдаль. — Знаешь, когда я в первый раз выпила, мне было всего восемь. Папа считал себя большим знатоком, так что когда он возвращался с очередной войны, мама устраивала дегустации вин. Они собирали друзей, доставали какую-нибудь редкую бутылочку — ну и напивались, конечно. А я сидела с ними, посередине дивана, потягивала разрешенные мне полбокала и смотрела, как взрослые становятся все глупее. Рози так уносило! Он с одного бокала в Санта-Клауса какого-то превращался. Однажды они с папой решили помериться силами на кофейном столике и в итоге разбили лампу. Здорово было.

Она принимается рисовать закорючки в грязи. Грустно улыбается своим мыслям.

— Знаешь, Р, не всегда все было так плохо. И папа бывал на высоте, и даже когда окончательно настал конец света, временами мы еще веселились. Ходили в семейные вылазки, собирали самые невероятные вина, какие только можно вообразить.

Тысячедолларовые бутылки "Дом Романе Конти" девяносто седьмого года на полу в заброшенном подвале. — Джули усмехается. — Когда-то папа пищал бы от восторга. Но когда мы сюда переехали, он свой энтузиазм уже… подрастерял, что ли. Но чего только мы не пили!

Я наблюдаю, как она говорит. Ее челюсть шевелится, одно за другим слова льются с губ. Я не заслуживаю их — этих теплых, живых воспоминаний. Я нарисовал бы их на голой стене моей души, но, что бы я ни тронул кистью, краска осыпается вместе со штукатуркой.

— А потом мама сбежала, — продолжает Джули, разглядывая в грязи результат своих трудов. Она нарисовала дом. Простенький домик с дымом из трубы и солнцем, озаряющим крышу. — Папа думает, мама была пьяна, отсюда и сухой закон. Но я ее видела. Она была трезвой. Трезвее не бывает.

Джули все еще улыбается своим воспоминаниям, как будто они для нее приятные безделки, но улыбка стала холодной и безжизненной.

— Она зашла той ночью ко мне в комнату. Стояла на пороге и смотрела. Я притворилась спящей. Хотела вскочить и заорать: "Бу!" Но она вышла.

Джули тянется к рисунку, чтобы затереть его, но я останавливаю ее руку. Смотрю на нее и качаю головой. С минуту она молча меня разглядывает. Потом вдруг вскакивает и оказывается напротив.

— Слушай, Р, — говорит она. — Если я тебя поцелую, я умру?

У нее твердый взгляд. Она почти трезва.

— Ты же говорил, что нет, правильно? Что я не заражусь? Потому что сейчас мне очень хочется тебя поцеловать. — Она переминается с ноги на ногу. — А даже если ты меня чем-то и заразишь, это не обязательно будет что-то плохое. Ты ведь теперь совсем другой, да? Ты не зомби. Ты… ты что-то новое.

Ее лицо очень близко к моему. Ее улыбка тает.

— Ну что, Р?

Я смотрю ей в глаза и тону в их ледяных волнах, как потерпевший крушение моряк, из последних сил цепляющийся за плот. Только у меня нет плота.

— Джули, — говорю я. — Надо… кое-что… тебе показать.

Она с любопытством склоняет голову набок:

— Что?

Встаю. Беру ее за руку и веду за собой. За исключением первобытной дроби дождя, кругом очень тихо. Дождь напитывает водой грязь и пленкой растекается по асфальту, тени расплываются на ней глянцевыми черными чернилами. Я держусь узких улочек и неосвещенных дорог. Джули шагает чуть приотстав, с удивлением глядя на меня.

— Куда мы идем? — спрашивает она.

Замираю на перекрестке, листая атлас краденых воспоминаний, пытаюсь узнать местность, в которой никогда раньше не был.

— Почти… пришли.

Несколько осторожных взглядов из-за угла, несколько осторожных перебежек через перекрестки — и мы на месте. Перед нами пятиэтажный дом, высокий, узкий и серый, как и все дома в этом скелетном городе. Окна настороженно мерцают желтым и как будто смотрят на нас.

— Р, что это значит? — шепчет Джули, глядя на дом. — Это же…

Я тащу ее за собой на крыльцо, и мы останавливаемся под навесом. Дождь стучит по крыше, как военный барабанщик.

— Одолжи… шапку, — прошу я, не глядя на нее. Помедлив, она стягивает шапку и отдает мне.

Синяя шерсть с красной полосочкой по краю…

Эту шапку связала для Джули миссис Россо на ее семнадцатый день рождения. Перри считал, что в ней она похожа на эльфа, и стоило Джули ее надеть, разговаривал с ней только на языках профессора. Джули обзывала его задротом, Перри соглашался, но продолжал целовать ее в шею и…

Натянув шапку на глаза и опустив взгляд, как застенчивый мальчишка, я выстукиваю на двери медленный вальс. Она приоткрывается. С порога на нас смотрит женщина средних лет в тренировочных штанах. Лицо у нее одутловатое и в морщинах, под распухшими красными глазами мешки.

— Мисс Гриджо? — говорит она.

Джули бросает на меня быстрый взгляд.

— Здрасьте, миссис Грау. Э-э…

— Что вы делаете на улице в такое время? Нора с вами? Уже комендантский час.

— Я знаю, мы… мы немножко заплутали по дороге из Сада. Нора сегодня ночует у меня… Можно нам зайти на минутку? Мне нужно с ребятами поговорить.

Пока миссис Грау без особого интереса меня разглядывает, я не поднимаю глаз. Наконец она с раздраженным вздохом распахивает дверь.

— И не думайте, что я пущу вас переночевать. Тут вам не ночлежка, а сиротский дом, а приятель ваш, барышня, староват, чтобы записываться в мои подопечные.

— Я знаю, знаю, извините, мы… — Она снова оглядывается на меня. — Мы на минутку.

Я больше не могу терпеть эти формальности. Проскальзываю в дом мимо хозяйки. С порога одной из спален на меня уставился маленький ребенок.

— Я кому сказала? — рявкает миссис Грау с суровым видом. — Марш в постель!

Мальчик исчезает в тени. Я веду Джули вверх по лестнице.

Второй этаж точно такой же, как и первый, только тут рядами разложены матрасы, на которых спят дети постарше. Их очень много. Родители исчезают, поглощенные чумой, а новые сиротские дома возникают тут и там, как нефтеперерабатывающие заводы. По дороге к лестнице наверх мы переступаем через несколько спящих, и одна девочка вяло хватает Джули за лодыжку.

— Мне приснился плохой сон, — шепчет она.

— Ничего, малышка, — шепчет в ответ Джули. — Теперь все хорошо, ты в безопасности.

Девочка снова закрывает глаза. Мы поднимаемся выше.

На третьем этаже еще не спят. Подростки всех возрастов сидят за столами на раскладных стульях, пишут в тетради, листают учебники. Некоторые похрапывают на двухэтажных койках в тесных спальнях. Все двери, кроме одной, открыты. Несколько мальчишек постарше поднимают на нас удивленные взгляды:

— Ой, Джули. Здорово. Как дела? Держишься?

— Привет. Я… — Тут она замолкает, и многоточие в конце концов превращается в точку. Она косится на закрытую комнату. Смотрит на меня. Я за руку тащу ее внутрь и закрываю за нами дверь.