– А что ему тут делать? У Михаила Моисеевича много других забот. Например, пэреоформлять на себя – по долговым обязательствам Дамира – контрольный пакет акций «Аттилы». У него чистая работа. Мясник – это у нас вот кто, – и Андроник кивнул в сторону мертвого Армена. – Вот и самого закололи, как быка. Ладно, – поднялся он с дивана, – нам пора. Пойдем, Тигран.

– Этих кончать? – кивнул Чингиз.

– Погоди, – вмешался Тигран. – Кончать можно по-разному. Нэблагодарное это дэло – пускать в расход такой дэвущька, нэ утэшив ее в горэ. Нэ по-мужски.

Тонкие губы Андроника тронула зловещая улыбка.

Тигран подошел к Ане и потянул ее за руку на диван:

– Пойдем к папэ, Анэчка. Ты толко расслабься, а то может быть болно.

Аня рванулась от него, и толстые пальцы Тиграна, мягко державшие ее запястье, стали стальными.

– А-а, сука! – взбугрив мясистые складки на низком лбу, выдохнул он. – Чингиз, иды-ка подэржи эту строптывую суку!

Чингиз ринулся к Ане, а Андроник, словно и не замечая, как пытается привстать, хрипя и зеленея от дикой боли, Каледин, – Андроник сказал:

– Ладно, Тигран. Нет времени. Пойдем. В случае чего девочку тебе позднее подгонят.

Тигран перевел взгляд на Андроника с явным неудовольствием.

* * *

Их не убили.

Хотя лучше бы их убили, потому что в тот момент, когда за небритой ордой убийц и насильников захлопнулась дверь, Аня Опалева уткнулась не чувствующим холода лбом в кровавые брызги на полу и завыла. Вопль взметнулся к потолку дико и жутко, как последний, безнадежный, звериный крик раненой волчицы.

У батареи пытался подняться с пола Алексей.

Неизвестно, чего ему стоило это простое человеческое движение – встать, сделать два шага, опуститься рядом с Аней и, подняв дрожащую руку, погладить ее по всклокоченным мокрым волосам.

– Ничего, – с трудом выговорил он. – Ничего… только держись, Анечка. Не смей… не смей, слышишь – не смей!..

Он не договорил, что именно она должна не сметь, но она поняла и так: не смей пытаться покончить с собой! Жизнь не кончается из-за пары ублюдков, которые не потрудились их даже убить, будучи уверенными в своей безнаказанности.

…Милосердие по-андрониковски.

* * *

Она вернулась домой. Точнее, на ту квартиру, которую снимал для нее покойный Дамир. Она пришла из больницы, в которой лежал Алексей. Она даже не стала слушать, что скажет врач. Она боялась услышать что-нибудь такое, что ее поставит к стене, сочащейся белесым туманом, – подобным тому, что лег на землю вместе с первым снегом.

К стене по имени смерть.

Аня в самом деле была бессильна что-либо сделать. Что она может? Пойти в милицию? Рассказать, например, как она ходила в гости к Кате Вайсберг? Или про то, как застрелила из кисловского пистолета барыгу Кирика? Или – еще лучше – о том, как они с Калединым выследили и убили двух наркокурьеров на «КамАЗе»? Наверняка ведь это происшествие на Крестовском пустыре сейчас крутится во всех ментовских хрониках и квалифицируется как самое громкое дело месяца.

Андроник знал, что делал, когда оставлял жизнь ей и Алексею. Он знал, что обрекает их на такое существование, при котором каждый час кажется пыткой.

Что может она, проститутка, которую всегда использовали как разменную монету в делах сильных мира сего? Против Андроника, вора в законе, против Вайсберга, одного из богатейших людей города? Ничего.

Ей всего двадцать три года, а жизнь кончена. Она вспомнила, что неделю назад – наконец-то! – дали горячую воду, а в ванной у нее лежит прекрасная, острая, новенькая бритва. Ее оставил Дамир, когда ночевал тут в последний раз. Осталось только извлечь из станка лезвие и…

Нет! Ведь Каледин знал, что она будет думать так. Знал и предупредил, прокричал своими больными губами: «Не смей, ты не должна даже помышлять об этом… Бог не простит!» Бог?!

Бог. Кто нашептал ей это слово, кто напомнил того, о ком она вспоминала всуе раз пять за всю жизнь?

Леня Никифоров. Он же священник. Он должен уметь не только поить ее…

Да! Она решительно поднялась. Уже поздно, но она знает, где находится и Воздвиженский храм, где отец Никифор – настоятель, и квартиру знает, где он живет.

Аня решительно оделась, накинула на голову платок, а потом окинула комнату блуждающим взглядом, словно что-то ища. Направилась к кровати и, опустившись на колени, запустила под нее руку. Пальцы скользнули по пыльному полу, наткнулись на коробку из-под обуви и потянули ее.

Это была та самая пара туфель «Карло Пазолини», которые Аня купила восемь лет назад на деньги Каминского. На деньги, которые он швырнул в пыль Алешке Каледину.

Она открыла коробку. Замша уже немного вытерлась, но в целом туфли выглядели очень неплохо. Правда, казались не по сезону хрупкими и тоненькими.

Под окном остановилась какая-то машина, из нее раскачивающейся походочкой вышел молодой парень. К нему на шею бросилась молоденькая девчонка и радостно рассмеялась, когда он произнес через нос:

– Ну, чиста-а-а в «Аттилу» или в «Белую гору»? Крутой клаб, там типа раньше планетарий был. Вован там отвисал, грит: отпад. Ну че, Анютик, поехали?

– Поехали, Димочка, – прощебетала Анютик. Опалева хрипло засмеялась. Вот таким же безмозглым Анютиком была и она сама три года назад, только на месте этого гопника Димочки был Дамир.

Димочка включил музыку, и над вечерним двором понеслось тягучее, прижимающее к полу: «Между мной и тобой остается ветер…» Аня вспомнила, что эту песню пели в «Белой горе» в тот вечер, когда она встретила Алексея после восьми лет разлуки. Она хотела рвануться к окну и крикнуть этой глупой девчонке, которая села в машину к Димочке, что «Белая гора» – это айсберг, который подмял и разломил «Титаник»…

И тут Аня подумала, что начинает сходить с ума. Она села на диван и рассмеялась хриплым каркающим смехом. Одна. Да, одна. А ведь она так этого хотела, когда Дамир окончательно стал ее хозяином. Только снег за окном, старые туфли у ее ног, а за окном счастливый-несчастливый смех Анютика.

Машина сорвалась с места и исчезла в туманной снежной пелене под ворчание бабки, вышедшей из подъезда: «Эки ироды… врубили музыку, дармоеды».

Аня шагнула к бару, вытащила оттуда бутылку водки и поднесла к губам. Глоток был блаженно долгим.

Поставив бутылку обратно, она решительно надела туфли, натянула плащ и вышла в прихожую, как вдруг застрекотал телефон. Мобильник, который чудом уцелел в жутких перипетиях последнего дня.

Аня, чувствуя некоторое облегчение после выпитой водки, взяла его и сказала в трубку тихим, спокойным, равнодушным голосом, от которого ей самой вдруг стало жутко:

– Да, я слушаю.

– Але… але…