Права – не манна небесная. Они, как титулы и ранги, жалуются, покупаются, захватываются. Поскольку демократии отказывали СССР на переговорах в равных правах и одинаковой безопасности, он принялся утверждать их, пренебрегая (по Черчиллю) «буквой закона», явочным порядком.

Действия советской стороны, особенно в Прибалтике, выносившие передний край обороны на максимально возможное расстояние от жизненно важных центров страны, вобрали в 1939–1940 годах все пороки тогдашнего великодержавного мышления и практики. Просчет Москвы состоял в недоучете древнего табу: что позволено Юпитеру, то запрещено…

Третье. «Инсценировка Рапалло» протекала под гул боев на Халхин-Голе. Первое аутентичное известие о сдвигах в советско-германских отношениях японцы получили только вечером 21 августа (телефонный разговор Риббентропа с послом Осимой). Для руководства Японии, завязавшегося на военную солидарность рейха, это было потрясением. Оно деформировало всю «антикоминтерновскую» конструкцию. Вера Токио в стратегического союзника была подорвана неизлечимо. Правительство Хиранумы ушло в отставку. Новый кабинет занялся выработкой военно-политической платформы, в которой широкомасштабная агрессия против Советского Союза сдвигалась на неопределенное время.

Одним из последствий 23 августа – неожиданным и крайне неприятным для Берлина – стало заключение 13 апреля 1941 года японо-советского договора о нейтралитете. Гитлер и Риббентроп тщились отговорить министра иностранных дел Мацуоку от этого шага. В информации для Берлина Мацуока (один из самых больших почитателей нацизма и яростный приверженец единения с ним) утверждал, что договор «не ущемляет тройственного пакта» и имеет для Японии большое значение, ибо должен произвести «впечатление на Чан Кайши и облегчить японцам переговоры с ним». Кроме того, «договор укрепит позиции Японии по отношению к США и Англии». Токио расплачивался с немцами их же фальшивыми купюрами[277].

Четвертое. Советский Союз показал всем, что не намерен быть «объектом» в чужих комбинациях и в состоянии отстаивать свои интересы. Демократы были предупреждены, что от «способствования» германской экспансии на восток им ничего путного ждать не приходится, что СССР не станет сам себя линчевать и воспротивится, если подобной процедурой займутся другие.

Но недаром повторение слывет матерью учения, ибо преподать урок и усвоить его – отнюдь не одно и то же.

Социальная зашоренность и имперские амбиции мешали и мешают превратить политику в науку, в ту точную дисциплину, что не терпит разных критериев в приложении к действиям одного порядка любых государств и их руководителей. Предыстория Второй мировой войны, летопись слияния разрозненных конфликтов в глобальный пожар – сертификат того, что упущенные возможности есть почти всегда добавленные осложнения и приобретенные новые опасности. И вместе с тем назидание: несказанно проще зло предотвращать, чем исправлять его.

Сосредоточься нацисты в делах не только внутренних, но еще больше внешних на искоренении «красной крамолы», у них не возникло бы непримиримых противоречий и трений с демократиями. В качестве щита и меча против «большевизма» гитлеровцы могли рассчитывать на понимание и щедрую отзывчивость по обе стороны Атлантики.

Порой до незаметности тонкой была грань, отделявшая фюрера с единоверцами от многих их критиков из национал-консервативной оппозиции. И те и другие выступали за ревизию Версаля, за «великую германскую империю» как общий дом для «всех немцев», за место под африканским, латиноамериканским, ближневосточным солнцем. О европейском и говорить нечего. Только первый отстаивал программу экспансии, не знавшей пределов, а публика, слывшая за респектабельную, рекомендовала не задирать конкурентов, не покушаться без особой нужды на основной капитал США, Англии и Франции.

Готовность Англии, Франции и США сговориться с «благоразумными» и «солидными» деятелями в Германии вытекала – и это принципиально важно – из признания притязаний немецкого империализма как некоего имманентно присущего ему права. Западные державы ставили от силы пару условий: экспансия – «да», но в районы, которые по разным причинам не были жестко сочленены со сферами влияния демократий, и желательно экспансия без крайних форм принуждения. До нападения на Польшу эти неписаные правила хорошо, худо ли – соблюдались. После польского похода нацистам давалась возможность «исправиться», продолжив без промедления агрессию на Восток. На взгляд оппонентов Гитлера, он упустил редкостный шанс. Сие куда существенней, чем полководческие ошибки, которые фюрер делал или которые ему приписывают.

Почему нельзя об этом не говорить? Прежде всего, из-за точности, если не отменяется задача установить, когда и на чем внешнеполитические пути нацистской Германии и демократий разошлись. Не формально, а по существу. Это полезно знать, если есть желание выяснить, что из опрокинутого ходом развития сохранилось как реликт в подтексте политики западных держав, в подсознании ее ведущих персонажей после того, как антигитлеровская коалиция стала фактом и из имперских немцев начали выколачивать высокомерие, это нелишне высветить, чтобы понять, как атавизмы отражались не в формулировках союзнических решений, но в практике их реализации. Политические, идейные, социальные театры разнились от театров военных. Здесь тоже были свои вторые, третьи и т. д. фронты и множество боев за линиями, прочерченными на картах и в сознании.

Нельзя пренебречь, разумеется, неравномерностью развития и разнокалиберностью позиций США и их партнеров из числа демократий, различиями в положении, неодинаковыми традициями и несхожими перспективами. Великобритания боролась за удержание империи. Ей было не до пополнения копилки, хотя У. Черчилль, может быть, не без удовольствия подобрал бы кое-какие жемчужины, выпавшие из французской, бельгийской или голландской корон. Для США Вторая мировая война – пора становления великодержавных доктрин не как мечты, но как практической политики, пора выхода из «крепости Америка» на вселенский простор. Германской геополитике с определенного момента противостоял американский глобализм как концепция или тенденция. Если Германия к тому времени уже прониклась убеждением, что безопасность на континенте обеспечивается отсутствием или подрывом позиций потенциальных противников, то в Вашингтоне начали по меньшей мере предвкушать удобства быть самыми могущественными. Настолько могущественными, чтобы американские позиции под страхом возмездия стали неприкосновенными, а американские притязания – неоспоримыми[278].