1918 и 1919. Февральская и Октябрьская революции прошли для этого района почти незамеченными. Царский режим там прямо сменился на Колчаковский». Не то чтобы родные края были беспросветно реакционные – как и во всей стране, в них действовали исторические силы, двигавшие Сибирь в коммунистическом направлении, но она отставала от европейской России. Отмечая, что «советизация, таким образом, впервые прошла в начале 1920 г.», Левен намекал, что и его обращение должно было быть несколько отсрочено. Но судьбой Левена и Сибири был большевизм раньше или позже – конец истории был вне вопросов.

Включив эсхатологию в свой эскиз сибирской истории, автобиограф перешел к сложной задаче – объяснить, как он оказался в белом лагере: «Колчаковское правительство проводило по всей Сибири регулярную мобилизацию в армию. Первая мобилизация была проведена осенью 1918, родившихся в 1898–99 гг. и… проходила с большими осложнениями. Повсюду она вызывала местные крестьянские восстания». Сухое историческое повествование сопровождалось коммунистическим комментарием: «Сибирское крестьянство в этом выявило свою резкую враждебность правительству Колчака. Советы стали лозунгом не только рабочих, но и широчайших слоев крестьянства». Комментируя в марксистском ключе, автобиограф остановился на объективных слабостях восстания: «Не было, однако, единого сознательного руководства всеми этими разрозненными действиями революционных масс и правительству Колчака удалось своими карательными отрядами по частям подавить восстание». Подразумевая принципиальную неспособность крестьян к классовому действию, а отсталых сибирских крестьян и подавно, Левен процитировал знаменитые слова Маркса из работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»: «Основная часть французской нации образована путем простого сложения похожих друг на друга единиц примерно так, как мешок картошки слагается из множества картофелин, засунутых в один мешок» – количество не превращалось в качество, к революционному действию крестьяне не были приспособлены.

От макроистории Левен перешел к микроистории. Социополитический контекст восстания теперь был понятен, и он сузил объем анализа до судеб Славгорода во время Гражданской войны и в конечном итоге до своей собственной судьбы. Петр Столыпин, совершая инспекционную поездку по Транссибирской магистрали, посетил большое поселение, расположенное в районе озера Сикачи, масштабы обустройства его очень обрадовали. Столыпин сказал: «Здесь будет славный город!» Так поселение получило свое название. Наверно к его счастью, он не дожил до возможности полюбоваться городом в Гражданскую войну, но в августе 1918 года Славгород и окрестности оказались центром крестьянского восстания против белого Сибирского правительства.

«В восстании в Славгородском уезде участвовала только небольшая группа деревень, более близко расположенных к городу, – уведомлял читателя автобиограф. – Деревни Орловской волости, расположенные в 40–70 километрах от города, не участвовали». В то время Левен находился дома у родителей в деревне Николай-Поле. Он вернулся с учительских курсов больной тифом и во время восстания находился в бессознательном состоянии. «Мать заразилась от меня и лежала в бреду». Умерла она в октябре.

Терзаемый совестью скорее из‐за своей политической пассивности, чем из‐за недостаточного ухода за матерью, Левен преподнес читателю смесь причитания и негодования в своем описании подавления восстания: «Мы узнали о восстании крестьян только через день-два. Анненковский карательный отряд, который подавил восстание, чрезвычайно жестоко относился к крестьянам восставших деревень. Расстреливали без всякого допроса и суда, грабили, и сжигали избы». Но на непосредственное окружение Левена все это не повлияло: «Наши деревни в основном не были им затронуты. Было лишь следующее: отряды проезжая через нашу деревню делали обыск и забирали ценные вещи. Людей не трогали». Близлежащие деревни не карались, видимо, потому, что они не были достаточно политизированы и не представляли угрозы белому режиму.

Хотя Левен и «не пробудился» во время революции, он не был виноват. Непреодолимые силы сковывали автобиографа, будь то его реакционное окружение или его тифозное тело. Так или иначе, он не мог пасть столь низко, чтобы превратиться в белого добровольца. «Весною 1919, была объявлена мобилизация граждан рождения 1900, 1901 и 1902 годов. К этому времени, жестоким террором, власть Колчака была „укреплена“ и мы этой мобилизации вынуждены были подчиниться. В эту мобилизацию попал и я, так как я рождения 1900 года. Освобождали от призыва только калек, служителей культа, и тех, кто являлся единственным, совершеннолетним сыном в семье. Я этой льготой пользоваться не мог. Можно еще было откупиться за деньги, но для этого была нужна большая сума, которой у меня не было».

Беспомощный и невезучий рекрут был «отправлен в Иркутск на обучение». Все, что читатель узнает об этом периоде, – герой не делал ничего ради белых по собственному желанию. Кроме того, Левен заболел дизентерией и провел два месяца в больнице – это было как нельзя кстати, за это время у него выработалось сильное неприятие колчаковщины. «Когда я вернулся в часть, узнал, что вербуется группа в 15–20 человек, которая должна быть послана в Барнаул с тем, чтобы оттуда сопровождать в Иркутск этап лошадей и ухаживать за ними по дороге. Я решил проявить желание ехать в Барнаул – расположен недалеко от дома (500 км), так как я хотел домой заехать. Думал, с другой стороны, что мне может быть удастся больше в часть не вернуться. По дороге домой мы так и договорились». Домой Левен прибыл в июне. «Я думал скрываться у киргиз, но к этому времени мобилизация была распространена и на них, и эта возможность была отрезана. Скрываться дома тоже нельзя было. Была тогда Колчаком введена строжайшая ответственность родителей и жителей всех деревень за сокрытие дезертиров, и я был вынужден вернуться в часть». Для автобиографа это острый вопрос – ему нужно объяснить, почему он не переметнулся к красным уже на этом этапе. Он уверял, что совесть его была на месте. «Перед отъездом я добыл по знакомству справку, что я служитель культа», – средство для освобождения из армии, уверяет нас автор.

Когда Левен вернулся во все еще подконтрольный белым Иркутск, «там оказалось, что в части по мне отслужили молебен». Иными словами, с точки зрения его возможного вклада в белое движение автобиограф был мертвецом. Просьба об освобождении от активной службы, однако, была отклонена, и Левена отправили на фронт в Омск. Но по дороге он вместе с несколькими другими солдатами дезертировал: «Мы забрали винтовки и лопаты, которые у нас были, ночью заполнив собственноручно бланки увольнительных записок, которые у нас были заготовлены с соответствующими штампами еще в Иркутске, пересели на другой поезд, и с ним уехали вперед нашей части. Так кончилась моя служба в Белой армии». Автобиограф делал все, чтобы представить свое дезертирство как преднамеренный и сознательный шаг.

Перейдя от реалистического к героическому – «ездили на крышах вагонов», «мерзли и голодали», – стиль Левена