— О, сударь, — воскликнула Женевьева, сжав руки и побледнев, — сударь, не будем говорить об этом.

— Хорошо, — ответил Диксмер, целуя жену в лоб, — будьте сильной и подумайте.

И он ушел.

— О! Боже мой! Боже мой! — прошептала Женевьева с тревогой. — Как они все добиваются, чтобы я приняла эту любовь, к которой сама стремлюсь всей душой!..

Следующий день, как мы уже отметили, был воскресеньем.

В семье Диксмеров, как и во всех буржуазных семьях того времени, существовал следующий обычай: в воскресенье обед был

более продолжительным, чем в обычные дни. Став близким другом дома, Морис был приглашен на эти обеды и старался их не пропускать. По воскресеньям, хотя за стол садились в два часа, он обычно приезжал к двенадцати.

Но после того, как Морис ушел, не попрощавшись, Женевьева почти не надеялась увидеть его на этом воскресном обеде.

И действительно, пробило двенадцать, а Мориса не было, потом — половину первого, потом — час.

Невозможно объяснить, что в эти часы ожидания происходило в сердце Женевьевы.

Сначала она оделась, как обычно, потом, видя, что он опаздывает, из чисто женского кокетства приколола один цветок к корсажу, другой — в волосы. И снова стала ждать, чувствуя, что сердце сжимается все сильнее и сильнее. Скоро уже было нужно садиться за стол, а Морис все не приходил.

Без десяти два Женевьева услышала стук копыт лошади Мориса, который знала очень хорошо.

— Ну, наконец-то, — воскликнула она, ее гордость не могла больше бороться с любовью. — Он меня любит! Он меня любит!

Морис спрыгнул с лошади, передал поводья встречавшему его садовнику и приказал ждать его у ворот. Женевьева с беспокойством заметила, что садовник не повел лошадь в конюшню.

Морис вошел. Он был в этот день во всем блеске своей мужской красоты. На нем был черный камзол с широкими отворотами, белый жилет, замшевые штаны подчеркивали стройность ног с мускулами Аполлона, а воротничок белого батиста и красивые волосы, обрамлявшие лицо, оттеняли элегантность и мужественность его красоты.

Он вошел. Женевьева с лучезарной улыбкой поспешила ему навстречу.

— Ах, вот и вы, наконец, — сказала она, протягивая руку. — Вы пообедаете с нами, не так ли?

— Напротив, гражданка, — холодно ответил Морис, — я приехал сообщить, что не смогу присутствовать на обеде.

— Не сможете?

— В секции меня ждут неотложные дела. Я приехал сказать, чтобы вы меня не ждали напрасно и не обвинили в невежливости.

Женевьева почувствовала, что ее сердце опять сжалось.

— Боже мой! — произнесла она. — И Диксмер сегодня не обедает дома, а он так рассчитывал застать вас здесь по возвращении, просил задержать вас!

— В таком случае мне понятна ваша настойчивость, сударыня. Вы получили наказ мужа. А я об этом и не догадывался. Наверное, я никогда не избавлюсь от излишнего самомнения.

— Морис!

— Да, сударыня, я должен был понять, что мне не следует появляться здесь в отсутствие Диксмера. Ведь это ставит вас в затруднительное положение.

— Почему? — робко спросила Женевьева.

— Потому что после моего возвращения, вы меня всячески избегаете. А ведь я вернулся только из-за вас, и вы это знаете. Боже мой! С тех пор, как я вернулся, все время вижу кого-то рядом с вами.

— Полноте, друг мой, — сказала Женевьева, — вы еще сердитесь, а я ведь стараюсь устроить все как можно лучше.

— Нет, Женевьева, вы могли бы сделать лучше: принять меня как раньше или прогнать навсегда.

— Ну, Морис, — нежно произнесла Женевьева, — войдите в мое положение, поймите мою тревогу и не будьте со мной тираном.

Молодая женщина подошла и грустно посмотрела на него.

Морис молчал.

— Так чего же вы хотите? — продолжала она.

— Я хочу любить вас, Женевьева, потому что чувствую, что не могу больше жить без этой любви.

— Морис, сжальтесь!

— В таком случае, сударыня, надо было позволить мне умереть.

— Умереть?

— Да, умереть или забыть.

— Значит, вы могли бы обо всем забыть? — воскликнула Женевьева, и ее глаза наполнились слезами.

— О! Нет, нет, — прошептал Морис, упав на колени, — нет, Женевьева, умереть, может быть, но забыть — никогда, никогда!

— Однако, Морис, — твердо сказала Женевьева, — так было бы лучше, потому что эта любовь преступна.

— Вы и мсье Морану так говорили? — произнес Морис, который от этой внезапной холодности сразу пришел в себя.

— Мсье Моран совсем не такой безумец, как вы, Морис, и мне никогда не приходилось говорить ему о том, как он должен вести себя в доме друга.

— Готов держать пари, — ответил Морис, иронично улыбаясь, — что если Диксмер обедает не дома, то уж Моран обязательно будет здесь. Вот чего было бы достаточно, чтобы помешать мне любить вас. Ведь как только Моран будет здесь, рядом с вами, — и в голосе Мориса прозвучало презрение, — я не смогу любить вас или, по меньшей мере, не смогу думать о том, что люблю вас.

— А я, — сжимая руку молодого человека, воскликнула Женевьева, доведенная до крайности этими вечными подозрениями, — клянусь вам. Вы слышите, Морис? И мне не хотелось бы больше никогда возвращаться к этому. Я вам клянусь, что Моран никогда не сказал мне ни слова о любви, что Моран никогда не любил меня, что он никогда не будет любить меня. Я вам клянусь моей честью и душой моей матери.

— Увы! Увы! — воскликнул Морис. — Как бы я хотел вам поверить!

— Верьте мне, бедный безумец, — сказала она с улыбкой, которая любому другому, но не ревнивцу, показалась бы очаровательной. —

Верьте мне. Ну, что вы еще хотите знать? Моран любит одну женщину, и все остальные женщины на земле меркнут для него, как меркнут полевые цветы перед звездами неба.

— Перед какой это женщиной, — спросил Морис, — могут меркнуть все другие, в число которых входит и Женевьева?

— Разве та, которую любят, — смеясь продолжала Женевьева, — не является для любящего венцом творения?

— Ну что ж, — сказал Морис, — если вы не любите меня, Женевьева…

Молодая женщина с тревогой ждала конца фразы.

— Если вы меня не любите, — продолжал Морис, — то можете ли вы мне поклясться, что не любите никого другого?

— О! В этом, Морис, я могу вам поклясться от всего сердца, — воскликнула Женевьева, довольная тем, что Морис сам подсказал ей ответ.

Морис схватил руки Женевьевы, которые она простирала к небу, и покрыл их страстными поцелуями.

— Теперь, — сказал он, — я буду добрым, доверчивым и великодушным. Я хочу улыбаться и быть счастливым.