Глаза мои остановились на маленькой рамочке со вставленным дагерротипом. Портрет представлял молодую женщину двадцати шести – двадцати восьми лет, опершись на подоконник, она смотрела в небо сквозь тюремную решетку.

Я удивился еще больше. Чем дольше я смотрел на молодую женщину, тем меньше сомневался, что откуда-то ее знаю. Вот только это лицо, знакомое мне и даже близкое, обрисовывалось на горизонте далекого прошлого.

Кем могла быть эта женщина-узница? В какие времена вошла она в мою жизнь? Каким образом я был с ней связан? Важную роль она играла в моей жизни или нет? Я пытался понять это, уточнить, но не мог. Я продолжал смотреть на портрет и убеждался, что, безусловно, знаю эту женщину или когда-то знал ее. Однако память иной раз вдается в непроходимое упрямство. Моя открывает мне порой забытые фигуры давней юности, но почти тотчас же густой туман заволакивает пейзаж, путая и смещая в нем все, что можно.

Больше часа я просидел, подперев голову рукой. На протяжении этого часа множество теней первых двадцати лет моей молодости появились передо мной: одни ярко, будто я виделся с ними вчера, другие только силуэтами, третьи словно бы одетые покрывалами.

Женщина с портрета тоже была в покрывале. Но напрасно я протягивал к ней руки, покрывала снять я не смог.

Я лег и заснул, уповая, что сон окажется прозорливее бдения, но ошибся. В пять часов меня разбудил хозяин харчевни, он стучался в дверь и звал меня. Я тотчас узнал его голос.

Я открыл дверь и попросил передать владельцу комнаты, владельцу книги, владельцу портрета мою самую горячую благодарность. Если бы я увиделся с ним, говорил я себе, то, возможно, все, что сейчас легко было бы счесть за сон, не будь оно у меня перед глазами, утратило бы свою загадочность. Если бы мне ничего не объяснил его вид, то у меня оставался язык, я мог бы расспросить его, пусть показался бы нескромным. Словом, я во что бы то ни стало решил повидаться с владельцем комнаты. Но это мне не удалось. Хозяин сообщил: казначей уехал в четыре часа утра, выразив самое искреннее сожаление, что вынужден уехать так рано, лишив себя удовольствия повидаться со мной.

На этот раз мне стало понятно, что меня избегают.

Но какие основания у этого человека избегать меня?

Разобраться в его странностях было еще труднее, чем распознать женщину на портрете, хотя мысленно я беспрестанно возвращался к ней. С прочим я смирился и постарался обо всем забыть.

Но захотеть – не значит осуществить. Друзья-путешественники нашли, что я если не озабочен, то, по крайней мере, задумчив, и непременно пожелали выяснить причину. Пришлось поделиться своим вариантом путешествия вокруг комнаты по примеру г-на де Местра[139].

Дилижанс нас ждал, и мы сказали «прощай» лагерю Сменду, зная, что никогда больше сюда не вернемся.

Спустя час дорога круто взяла в гору, и кучер попросил нас оказать ему любезность, которая на самом деле была нужней лошадям: он попросил нас выйти из экипажа. Мы ему не отказали. Ливень прекратился, и между двух облаков пробился слабый луч солнца.

На середине подъема кучер подошел ко мне с таинственным видом. Я удивленно посмотрел на него.

– А вы знаете, сударь, фамилию офицера, который предоставил вам комнату? – спросил он.

– Нет, – отвечал я, – но если его фамилию знаете вы, то я с радостью ее узнаю.

– Зовут его г-н Коллар.

– Коллар! – воскликнул я. – Почему же вы не сказали мне его фамилии раньше?

– Он попросил назвать ее, только когда мы будем в добром лье от Сменду.

– Коллар! – повторял я, и мне казалось, с глаз моих упала темная повязка. – Ну конечно, Коллар!

Фамилия офицера объяснила мне все. Женщина, что смотрела в небо сквозь тюремную решетку и чей образ запечатлелся в моей памяти так неотчетливо, была не кем иным, как Марией Каппель, мадам Лафарг.

Из мужчин этого семейства я знал только Мориса Коллара; в раннем детстве мы бегали с ним по тенистым аллеям Вилье-Элона. Очевидно, этот человек, бежавший от света, удалившийся в пустыню, и был им, а значит, он был и дядей Марии Каппель. Вот почему портрет несчастной узницы стоит у него на каминной полке. Родство мне все объяснило.

Морис Коллар! Но почему он отказался от приятного обоим рукопожатия, которое омолодило бы нас лет на тридцать?

Что за непонятная стыдливость заставила его прятаться от меня – товарища его детства?

Нет сомнения, что он опасался, как бы я, гордец, не упрекнул его за родственную связь и дружбу с женщиной, другом которой и почти что родственником был и я.

Как плохо ты знаешь мое сердце, бедное кровоточащее сердце Мориса Коллара! И как горьки мне твои сомнения и безнадежность.

Мало в моей жизни было столь безрадостных минут. Сердце мое облилось горькой печалью.

Я собрался было вернуться в Сменду, и непременно вернулся бы, будь я один. Но поступив так, я задержал бы своих спутников на двое суток.

Мне пришлось удовольствоваться малым – я вырвал листок из блокнота и нацарапал карандашом:

«Милый Морис,

что за безумная и горькая мысль посетила тебя, когда вместо того, чтобы броситься в мои объятия – как к другу, с которым не виделся двадцать лет, – ты спрятался и сделал все, чтобы я тебя не узнал? Если я правильно догадался о причине и она в том непоправимом несчастье, которое так больно переживаем мы все, то кто кроме меня мог бы тебя утешить, ведь я так хочу верить в невиновность несчастной узницы, чей портрет я увидел у тебя на каминной полке.

До свидания! Я еду, и сердце мое полно слез, что переполняют и твое сердце.

А. Дюма».

Как раз в эту минуту мимо нас проходили двое солдат, я передал им записку, адресовав ее Морису Коллару. Они пообещали, что он получит ее через час.

Что до меня, то, поднявшись на вершину горы, я обернулся и увидел вдалеке лагерь Сменду – темное пятно среди красной африканской растительности.

Я помахал рукой, прощаясь с гостеприимным домом, похожим на башню, из окна которого пустынник следил, возможно, за нашим маленьким отрядом, направлявшимся в сторону Франции.

Спустя три месяца после возвращения в Париж я получил по почте пакет со штемпелем Монпелье.

Я разорвал конверт и достал рукопись – буковки – изящные, ровные, скорее нарисованные, чем написанные. К рукописи приложено письмо, написанное почерком неровным, торопливым, строчки гнулись и ломались, словно перо сотрясали приступы лихорадки или бреда. Под письмом стояла подпись: Мария Лафарг.

Я вздрогнул. Я еще не забыл огорчительное происшествие в лагере Сменду. Без сомнения, письмо бедной узницы было дополнением, постскриптумом, эпилогом происшествия.