Получается, что вина маркиза де Сада заключалась исключительно в том, что он бросил вызов обществу, а потом, после смены власти, и самому Наполеону. И сделал он это не из какой-то революционности своего характера (этого не было и в помине), а из-за желания избавиться от чувства стыда.

Он вдруг решил, что только литература способна заполнить его жизнь "восторгом, вызовом, искренностью и наслаждениями воображения". Что же касается законов, которые он якобы нарушал, то во-первых, ни одно нарушение не было доказано в полноценном судебном порядке, а во-вторых, Великая французская революция, а потом Наполеон — не сами ли они попрали все законы, многократно перекроив карты Европы и уничтожив сотни тысяч людей.

Маркиз де Сад не сумел приспособиться к этому, как это сделали другие, за что и поплатился. Удивительно, но он, в конечном итоге, оказался изгоем и во время Революции, и при Директории, и при Консульстве, и при Империи, и при Реставрации… К сожалению, законы, царившие в эти времена, казались ему фальшивыми и несправедливыми, а общество во имя их узаконило массовые убийства.

В результате при Революции маркиз де Сад, получив возможность мучить и убивать людей, сколько душе угодно, не принял этих новых парвил, ибо пролитие крови могло служить для него источником возбуждения лишь при определенных обстоятельствах. Именно поэтому, работая в революционном трибунале, он каждый раз старался оправдать обвиняемого, а посему сам оказался в тюрьме по обвинению в "умеренности". Это ли не доказательство того, что никаким садистом в настоящем смысле этого слова он не был.

Маркиз де Сад полностью отдавал себе отчет в том, что в реальной жизни его мечты об "идеальном эротическом акте" неосуществимы. И он спасался от этого с помощью воображения. То есть он реализовывал свою натуру не в реальных преступлениях, а на страницах своих литературных произведений. И только литература давала маркизу возможность освободиться и утвердить свои мечты.

Жильбер Лели, говоря о маркизе де Саде, совершенно справедливо употребляет термин "психоневроз". А еще он говорит о "сублимации, выразившейся в сочинении литературных произведений".

Фантазия, по мнению Жильбера Лели, — это "то, что позволяет с помощью фрагмента реальности воссоздать ее целиком". И, исходя из этого, можно утверждать, что маркиз де Сад, основываясь на собственной алголагнии (то есть на желании причинять боль себе или другому), а также на том, что ему довелось видеть и слышать, "построил гигантский музей садо-мазохистских перверсий".

По сути, литературная деятельность запечатлела психоневротические видения маркиза. И он не считал их преступлениями, а отрицание даже возможности преступления, по мнению Мориса Бланшо, позволяло ему "отрицать мораль, Бога и все человеческие ценности".

Морис Бланшо уверен, что маркизу де Саду "удалось проанализировать самого себя посредством написания текста, в котором он фиксирует все, что неотвязно его преследовало, стараясь понять, о какой связности и о какой логике свидетельствуют эти продиктованные одержимостью записи. Но, с другой стороны, он первым доказал — и доказал с гордостью, — что из некоторой личной и даже уродливой манеры поведения можно с полным основанием извлечь мировоззрение — достаточно значимое, чтобы великим умам, озабоченным только поисками смысла человеческого существования, ничего не оставалось делать, кроме как подтвердить основные его перспективы и настоять на его законности. Сад имел смелость утверждать, что, отважно принимая собственные вкусы за отправную точку и принцип всего разума, он дал философии самый прочный фундамент, какой только можно найти, и оказался в состоянии глубоко интерпретировать человеческую судьбу во всей ее полноте".

Но при этом хотел ли он шокировать общество?

Да, хотел. В 1795 году он писал:

"Я готов к тому, чтобы выдвинуть несколько глобальных идей. Их услышат, они заставят задуматься. Если не все из них приятны, а большинство покажется отвратительными, я внесу вклад в прогресс нашего века и буду этим удовлетворен".

И он наслаждался шокирующим эффектом своей правды, но при этом все, что он писал, — это отражение его слабости, замаскированной под видом самонадеянности. Он не утверждал себя, а постоянно оправдывал. Сам он писал, что "все универсальные моральные принципы — не более чем пустые фантазии". А раз так, то все его "отвратительные произведения" — это лишь странное желание довести преступление до предела и одновременно снять с себя вину.

С другой стороны, сам маркиз де Сад писал:

"Я не хочу, чтобы любили порок, у меня нет <…> опасного плана заставить женщин восхищаться особами, которые их обманывают, я хочу, напротив, чтобы они их ненавидели; это единственное средство, которое сможет уберечь женщину; и ради этого я сделал тех из моих героев, которые следуют стезею порока, столь ужасающими, что они не внушают ни жалости, ни любви <…> Я хочу, чтобы его [преступление — Авт.] ясно видели. Чтобы его страшились, чтобы его ненавидели, и я не знаю другого пути достичь этой цели, как показать его во всей жути, которой оно характеризуется. Несчастье тем, кто его окружает розами".

В общепринятом смысле "садизм" — это жестокость. Но маркиз де Сад не был жестоким человеком. Не был он и "чу-довищным исключением, находящимся вне человечества". Но при этом он считал, что человек не обязан подчиняться естественному порядку, поскольку тот ему совершенно чужд. Он искренне считал, что человек свободен в своем нравственном выборе, и никто не вправе ему его навязывать. Более того, он был уверен, что его "странности" не представляют серьезной опасности для просвещенного общества. Недаром же он писал, что "для государства опасны не мнения или пороки честных лиц, а поведение общественных деятелей". Поэтому, кстати, он и посмел затронуть в одном из своих произведений самого Наполеона, который всей своей жизнью показал, как он далек от идеала общественной морали и нравственности.

Так не будем же уничтожать маркиза де Сада, память о нем и так достаточно изуродована. Он не был насильником сам и не призывал к насилию других. Напротив, он считал, что бессмысленное насилие теряет свою притягательность, а тираны лишь сами демонстрируют собственную ничтожность.

Но не следует провозглашать его и борцом против тирании. До Великой французской революции его жизнь, как написано в одной из его биографий, была "драмой несчастливого человека в обществе наслаждения", а во время революции она стала "драмой затворника, попавшего в страшный вихрь истории". Да и с наполеоновским режимом он не боролся. Он был далек от этого и никогда не напрашивался в герои. Историческая заслуга маркиза де Сада состоит в том, что он во всеуслышание заявил о вещах, в которых, наверное, каждый тайком может признаться самому себе…

Не был маркиз де Сад, чье имя давно стало нарицательным, и сумасшедшим, ибо умалишенный никогда не будет умышленно выставлять напоказ свое несовершенство, а наш герой-фаталист словно сам напрашивался на то, чтобы все вокруг его ненавидели.

И в этом смысле трудно не согласиться со следующей оценкой, сделанной Альбером Камю: