Свидетелем такого расцвета фантазии и трудового героизма был окружающий поляну лес! Трехэтажные хоромы с подземными подсобками и гаражами, покрытые лаком беседки, срубы с тысячелетней гарантией нарастали здесь за считанные годы. Небывалые в округе урожаи собирались в приусадебных участков, окультуренных с рациональностью, какой не видели и в скудной на землю Европе. Мохнатые лайки охраняли покои, не снившиеся удельным князьям. «Сколько усердия! И какое качество!» – поражался Костик, вспоминая конторы, в которых доводилось бывать, с их часовыми перекурами, с их квелыми ритмами и бесцветными оплывшими лицами служащих; вспоминая строительство их кооперативного дома, длившееся целую вечность, с его дефектами и исчезновениями порой немыслимых вещей – даже лифта; вспоминая, наконец, чахлые поля родного колхоза, вечную нехватку запчастей и трезвых рук, нехватку, доводившую совестливого отца до плача…

Гуляя по улочкам их дачного поселка, Костик с тревожной улыбкой ловил себя на мысли об «уходе в тину». Его практичный ум тут же подсказывал варианты: вырыть прудок для зеркального карпа, посадить клубнику «столбовым» способом автомобильных покрышек, рассадить огурцы по системе Егорова и разбить такой парник, в котором зимой могли бы расти бананы. Но глядя на сосредоточенные лица молодых еще мужчин, на великолепную пошлость теремов, покрытых дурного вкуса грубой резьбой, Костик неприязненно подергивал плечами. «Да ведь это же… могильник!» – хотелось закричать ему, хотя он прекрасно понимал, что далеко не справедлив…

Тесть шуршал ножовкой. Тюкать топором он опасался из боязни быть остановленным каким-нибудь пионером-крючкотвором. Костик, ступая по веткам и сучьям, по изуродованной какими-то машинами земле, позванивая расстегнутыми застежками сандалий, подошел к нему. Сменил, но быстро устал – пилил он только левой.

Присели покурить на огромный березовый ствол.

– Я тут себя плотогоном сибирским почувствовал, – сказал тесть.

– Пал Макарыч, я гляжу на все это, – Костик кивнул в сторону дач, – и страх берет. Это ж и мы такой коростой зарасти можем, а? Знаете, раньше, когда наступало внешнее благополучие, мне было неуютно. Дискомфорт духовный наступал. Безоблачность казалась пустой, вызывающей зевоту. А теперь – не то.

– Это как Галя забеременела?

– А черт его знает… Не то – точка. Иду сейчас среди этих склепов, довожу себя: где вы, громады беспокойных туч, еще недавно пугавшие меня, вызывавшие протест и жажду борьбы…

– Неспокойных туч – прорва, – тесть поглядел на небо.

– Куда делись мечты, которые надо было высвобождать, одолевая обстоятельства, будто красавиц из объятий дракона?…

– Ты прав: счастье часто путают с благополучием. Счастье – это продуктивное стремление к нему. Иное противно живой природе человеческой, – тесть серьезно посмотрел Костику в глаза. – Слушай, а ты меня не разыгрываешь?

– Какое там… Я как-то перестаю считать себя творческой личностью. Разуверяюсь. И сдается мне, не без помощи этого, – Костик снова кивнул в сторону дач.

– Чего же ты от меня хочешь?

– Я давно хотел с вами об этом поговорить, по старой памяти.

– Вспомнил ночи в пустыне? – усмехнулся Пал Макарыч. Он вынул топорик из ствола, на котором они сидели, и снова с силой вонзил в сочное, еще живое тело исполинского дерева.

– Ты, наверное, забыл, я говорил тебе однажды: недомыслие – необходимое условие существования, – сказал тесть.

– Причем здесь недомыслие?

– Жизнь, рассуждаю, длится благодаря борьбе добра и зла, – сказал тесть своим извиняющимся тоном. – Так? Зло же исчезает абсолютно только в творениях идеалистов. Оно – один из двигателей бытия и потому вечно. Даже, прости меня, должно быть вечно. Иначе замрут законы диалектики. Потому природа порой усмиряет некоторых ретивых правдолюбцев вроде тебя, чтобы сохранить равновесие.

– Да, но не до шуток мне сейчас… – Костик погасил сигарету.

– А я не совсем шучу. Иначе просто не могу объяснить состояния безысходности у многих хороших и, казалось бы, сильных людей…

Где-то в лесу закуковала кукушка. Мужчины замолчали, прислушиваясь.

– Двадцать восемь, двадцать девять… – вслух досчитал Павел Макарыч. Помолчав, добавил: – Двадцать восемь лет назад стих написал. Хочешь прочту?

Я устал. Мне больше нечем крыть,

Опостылевший себе до рвоты,

Я утратил счастие ловить

Бытия пронзительные ноты…

Каково?

– Громоздко, но верно.

– Понимаешь, Костя, любое творчество идет от какой-нибудь недостаточности. А я смолоду всякой недостаточности боялся и «забивал» все видимые тогда мной прорехи. Забил, достиг, как ты говоришь, благополучия, представление о котором – убогое, брат, убогое! – сложилось еще в голодуху. И пока я этим латанием занимался, мое духовное развитие, считай, остановилось. В один прекрасный момент я понял, что недонаблюдал, недодумал. Мне нечего было вспомнить, кроме постылой гонки. Но я нашел в себе силы выпутаться, ты знаешь. Я к тому это говорю, что твой «затор» далеко не самый безнадежный. И ты вырулишь. Если захочешь. И не путай, дорогой, возрастное отрезвление с остыванием души…

– Вы про зло говорили… А опасность-то даже не во зле. Сонность всеобщая ко дну тянет – и ни зла, ни добра. Усталость нравственная – и все. Нет врагов, нет союзников – словно жиринки в борще, толкаемся, сливаемся, гладенькие, округлые. Сытые сами собой.

– Давай лучше бревна таскать! – Павел Макарыч встал, потянулся, застегнул фуфайку. – Свежеть стало. И на июнь не похоже, – сказал он. Птицы приумолкли. Лес наполнился многоголосым возмущенным шепотом. Небо заволокло серой пеленой, но дождя не было. Только издалека доносилось небесное прокашливание.

Костя огляделся.

– Павел Макарыч, вы идите, я вас догоню.

– Я и подождать могу, – сказал тесть, вглядываясь в печальное лицо зятя. Разговор их сумбурный и странный Павлу Макарычу почему-то не понравился. То ли инфантильностью своей, то ли незаконченностью.

– Я Галке шишек принесу, – улыбнулся Костя и посмотрел вверх. Там, на вершине неохватной ели, стоявшей прямо у края вырубки, красовались тяжелые каскады темно-красных шишек. Они были так торжествующе-прекрасны, что Павел Макарыч не нашелся что ответить. Костик зашагал, на ходу надвигая капюшон штормовки.

… Самые стойкие реалисты не случайно рождаются, как правило, в средней полосе. Умеренность климата во многом диктует несуетливость мысли. Хотя тихие и задумчивые рощи позволяют мысли разрастаться и до беспредельности, и, быть может, поэтому рожденные в средней полосе порой столь по-родственному встречают до поры невиданные ущелья, сверкающие вершины, океанский покой, столь легко и мгновенно вживаются в иноземную свирепую стихию. Но когда неподвластные нам силы вторгаются в наш дом с неслыханной мощью, для нас это дико. Хотя бы потому, что выходит в нашем сознании за пределы естественного. Нам кажется, что рушится все привычное, чуть ли не конец света наступает.