Вежливый, но недвусмысленный отказ не обескуражил Луи-Наполеона. Он верил в свою звезду и явно рассчитывал на дальновидность русского императора и его министров. Последующее развитие событий со всей очевидностью обнаружит, что лондонский сиделец переоценил способности Николая I и его окружения смотреть хотя бы на два-три года вперед. Даже после Февральской революции 1848 года, похоронившей Июльскую монархию, в Петербурге не склонны были всерьез принимать этого изгоя. Между тем и депеши российского посланника во Франции Н. Д. Киселева, и донесения парижского резидента Третьего отделения Я. Н. Толстого свидетельствовали о подъеме бонапартистского движения и росте популярности Луи-Наполеона.

Через месяц после Февральской революции, напугавшей Петербург не меньше, чем Июльская революция 1830 года, Бонапарт, остававшийся пока в Лондоне, но уже готовившийся к возвращению в Париж, предпринимает вторую попытку найти взаимопонимание с Николаем I. При этом он проявляет высшую степень доверия к царю, буквально рискуя своим политическим будущим. В конфиденциальном письме на имя графа Орлова от 28 марта 1848 года Луи-Наполеон говорит, что понимает всю степень угрозы, исходящей от революции во Франции для «спокойствия Европы». Он заверяет Орлова, а через него – Николая I в своих миролюбивых намерениях и в своей готовности навести во Франции порядок, в котором жизненно заинтересованы все европейские государства. Он говорит о своей растущей популярности во Франции. Но для восстановления порядка ему требуется не только доверие, но и деньги. «Имея в своем распоряжении один миллион франков в год до достижения поставленной цели, автор этих строк берется быстро достичь желаемых результатов в интересах как можно более скорого установления спокойствия в Европе, – пишет Луи-Наполеон. – По серьезности моего демарша пусть судят о серьезности интересов! По моему глубокому доверию к Вам пусть судят об искренности моих чувств», – добавляет он148.

И действительно, такое безграничное доверие Луи-Наполеона к сохранявшим ледяную сдержанность русским адресатам не может не поражать. Если бы это письмо каким-то образом получило огласку, то политическая судьба его автора была бы навсегда погублена. Он никогда не стал бы ни президентом, ни императором. Более того, ему бы даже не позволили вернуться во Францию. Скорее всего, он провел бы остаток жизни в изгнании, презираемый всеми.

Как объяснить такую степень откровенности Луи-Наполеона с Николаем I?

Здесь можно предположить две причины. Во-первых, как, видимо, справедливо полагал Луи-Наполеон, никто в Европе не опасался возможных последствий Февральской революции больше, чем русский царь, который должен быть заинтересован в локализации и последующей ликвидации революционного взрыва. Во-вторых, готовя свое возвращение во Францию, Луи-Наполеон лихорадочно искал деньги для реализации своих далеко идущих замыслов, не имевших ничего общего с планами «февральских» революционеров-республиканцев. Он искренне надеялся, что осознание нежелательных международных последствий революции во Франции должно подтолкнуть царя на оказание финансовой помощи единственному человеку, способному укротить революционную стихию, как это сделал Наполеон Бонапарт 18 брюмера 1799 года.

Но в Петербурге словно не замечали протянутую руку дружбы. Там по-прежнему не желали всерьез воспринимать Луи– Наполеона как перспективную политическую фигуру, видя в нем лишь сбежавшего из тюрьмы преступника. Недалекое будущее покажет, что не только в либеральном Лондоне, но даже в полуабсолютистских Вене и Берлине найдутся куда более трезвомыслящие политики, свободные от легитимистских предрассудков. Но об этом речь впереди.

Так или иначе, но Николай I отказал Луи-Наполеону в финансовой поддержке. Не слишком вежливый отказ последовал и на другую просьбу Бонапарта – принять в Петербурге его доверенное лицо банкира Аристида Феррера, уполномоченного провести переговоры о возможной покупке для Эрмитажа коллекции картин и предметов антиквариата, оставшихся у Луи-Наполеона после смерти матери, общей стоимостью 21 400 английских фунтов. В паспорте на въезд в Россию Ферреру было решительно отказано, а в личной беседе с Луи-Наполеоном барон Бруннов заявил, что «музей Эрмитаж весьма богат картинами и… не нуждается в новых приобретениях»149. Все это происходило в конце августа 1848 года, всего лишь за месяц до триумфального возвращения Луи-Наполеона во Францию.

Интересно, как бы повел себя Николай I, если бы знал, что через три месяца, в декабре 1848 года, Луи-Наполеон станет президентом Французской республики, а затем и императором Франции?.. Впрочем, это вопрос из разряда риторических. Так или иначе, но первоначальные надежды Бонапарта на Россию потерпели неудачу. Но не менее очевиден и грубый политический просчет Николая I в отношении Луи-Наполеона. Этот просчет, допущенный в 1847 – 1848 годах, был усугублен в последующие годы, предшествовавшие Крымской войне.

Как уже говорилось, царь был крайне встревожен Февральской революцией во Франции, начавшей распространяться на другие страны Европы. Так, революция в Венгрии едва не сокрушила Габсбургскую империю, и лишь военное вмешательство России в 1849 году предотвратило эту, казавшуюся неминуемой перспективу.

Не имея возможности (как, впрочем, и оснований) для аналогичной интервенционистской акции в отношении революционной Франции, Николай I, как в свое время его бабка, Екатерина II, стал уповать на то, что французская революция постепенно изживет сама себя и неизбежно, словно опасная эпидемия, сойдет на нет. Как и Екатерина, он ожидал, что в самой Франции явится человек, способный обуздать революционную стихию и восстановить порядок. В 1799 году таким человеком стал Наполеон Бонапарт, в июне 1848 года – генерал Кавеньяк, в декабре 1851 года – Луи-Наполеон.

Любопытно, что в Петербурге из двух последних предпочли бы видеть во главе Франции не Луи-Наполеона с его претензиями на возрождение бонапартистской империи, а правого республиканца Кавеньяка, жестоко подавившего в июне 1848 года народное восстание в Париже. Но в декабре 1848 года Кавеньяк проиграл президентские выборы Луи-Наполеону и тем самым выпал из политического расклада. В глазах Николая I откровенный республиканец, хотя и враг, все же предпочтительнее нового Бонапарта с его идеями «народной монархии». Памятуя о «злоумышлении» 14 декабря 1825 года, царь не без оснований полагал, что идеи «народной», то есть конституционной, монархии могут найти в России куда больше сторонников, нежели республика. Поэтому Кавеньяк и был предпочтительнее Луи-Наполеона. Но, увы, первый проиграл битву за власть, и потому поневоле приходилось иметь дело с принцем Бонапартом, хотя тот и вызывал очевидные опасения.

И все же решающим для русского самодержца обстоятельством стало то, что 2 декабря 1851 года Луи-Наполеон, следуя примеру своего великого дяди, покончил с революционным беспорядком, взбудоражившим всю Европу. Поэтому в Петербурге и приветствовали государственный переворот во Франции, старясь не думать о других его возможных последствиях – как бы племянник и в остальном ни пошел по пути дяди…