Ну, думаю, борзёж. Середина лета, а у меня на берегу из карабина стреляют! Вспоминаю – охотовед я им или кто? По всему получается, что охотовед. А они – нарушители правил охоты.

Мы движок глушим, я прислушиваюсь – вроде плеск впереди. Думаю, вот он, берег, – в тумане видно только метров на тридцать. Ан нет – плеск и стук металлический. На вёслах кто-то идёт, значит. Причём частое такое бренчанье-то, значит, на дюральке гребут. И берег стал потихоньку прочищаться. Вершины скал появились. Мы где-то в семидесяти метрах от него стоим. А они гребут, значит. И снова – из тумана как сверкнёт – ба-бах! При этом вёсла почаще забренчали. Я, конечно, планшетку с удостоверением достал, жду, пока поближе подгребут.

Тут выплывает из тумана диво дивное. «Прогресс», в носовом отсеке баба сидит. На вёслах. А на корме – мужик. Между ног у него стоит открытая фляга с брагой и карабин. Он брагу эту прихлебнёт – и если ему покажется, что баба недостаточно шустро гребёт, ей над головой из винта стреляет…

– И что ты, оформил протокол-то?

– Да не. Простил за оригинальность идеи. Это как раз с метео последние люди уходили. Семья там жила. Добрались ли они таким макаром до деревни – даже не знаю…

Вадим проснулся от нетипичного звука: на катере включили радиоприёмник. Одновременно с этим обороты двигателя упали до минимума. Качки не было никакой, так что в какой-то момент он почувствовал себя в квартире, просыпающимся под бормотание телевизора. До сего момента Вадим и не подозревал о существовании на шаркете такого сложного электронного устройства. И, что характерно, приёмник передавал новости. Вадим встал с койки. За три дня ожидания и неполные сутки пути он совершенно принюхался к источаемому всей обстановкой кубрика вонизму, но всё равно ощущал себя запутавшимся в густой атмосфере внутренней полости корабля, как шмель, попавший в паучью сеть: двигаться в ней можно, но с трудом.

Он сунул голову в рубку – весь экипаж вместе с Соловьем сгрудился вокруг старой «Спидолы», выпущенной в середине восьмидесятых, и с неподдельным интересом внимал происходящему.

– Тссс! – Василич приложил к губам грязный, пропахший, как всё на этом катере, соляркой палец, призывая к молчанию.

Напряжённо, как советские люди в войну сводку Информбюро, они дослушали новости до конца, после чего Василич снова двинул вперёд ручку газа. Дизель басовито заурчал, и катер продолжил бороздить вязкую холодную воду Охотского моря.

– Ни хрена не понятно, – нарушил молчание Перец. – «Ветер переменной силы, семь-двенадцать метров в секунду». Так семь или двенадцать?

– Да, задача, – Василич засунул пятерню в рыжую густую бороду. – Семь – это просто свежак, а двенадцать – почти что шторм. Ладно, перекрестясь пойдём. Пока ничего особенного, а будет крепчать – до Сиглана добежим.

– Это что – вы так погоду узнаёте? – дошло наконец до Вадима.

– Ну да, – кивнул Василич. – Лучше эдак, чем никак. По городскому радио. Если где оно берёт, конечно.

– А портовские службы, штормовые предупреждения, всякая навигация?

– А вот они, наши портовские службы и навигация, – Степан похлопал по верху радиоприёмника. За что удостоился уничтожающего взгляда капитана.

– Не трожь птичку, рассыпется! Нам сейчас бы скорее Кони пройти…

– Какие Кони?

Вадим выглянул наружу. Ему сразу же захотелось втянуть голову в рубку… Буквально прямо над головой, над рубкой и палубой катера, над широкими волнами, верхушки которых уже взбивались зеленоватой пеной, вздымалась серая сплошная стена скал. Верхний край её терялся в низких облаках, подножие же представляло собой причудливое нагромождение башен, бастионов, контрфорсов, редутов и прочей фортификационной архитектуры, созданной морем, морозом, ветром и льдом. В очередной раз Вадиму показалось, что он оказался внутри титанической декорации какого-то исторического или фэнтезийного фильма вместе с актёрами, словно случайно забредший на съёмочную площадку наблюдатель.

– Полуостров Кони, – сочувственно объяснил ему Василич, едва Вадим вернулся в рубку. – «Застывшие судороги Земли», как писал о другом таком месте писатель Тимофеев.

– Федосеев, – поправил капитана Соловей. – И не писатель, а геодезист.

– Почему Кони?

– А пёс его знает. Назвали так. Другие геодезисты, коллеги Федосеева. Переврали какое-нибудь местное название. У нас это сплошь и рядом. Вот слово «Охотск», думаешь, от того, что на этом месте охота какая-нибудь особо шиздатая была? Щаззз… Это слово было такое ламутское – «окот» – река. Вот реку и назвали «Охотой» – получается «река Река». А море Охотское – речное море, понимаешь…

Из тумана, словно фигура наклонившегося великана, выступил силуэт скалы высотой с десятиэтажный дом.

– Ага, вот и Репкин палец, – хмыкнул Василич и сделал пометку на лоции.

– Ну и палец, – изумился Вадим. – А почему Репкин?

– А это Репкин шаркет об него раскололся в девяносто третьем… Покарал бог Репку. Давно я говорил: не надо так с людями обращаться, – назидательно поднял палец Василич, при этом непостижимым образом вывернул штурвал, обходя группу торчащих из воды рифов. – Как раз за год до того прихожу я в бухту Бабушкину, а там деда нахожу. Его Репка год назад оставил склад сторожить. Приду, говорит, за тобой в сентябре. А я его в июне аккурат нашёл. И как же, говорю я, ты год здесь выжил? А дед говорит: я барак на дрова пустил, сам в вагончике обитал. Жрал ту же рыбу, которую охранял. Потом ламуты подкочевали с оленями, он у них на несколько бочек рыбы выменял муку, сахар, мясо. Без ламутов бы он загнулся, наверное. Я Репке говорю: ты чего это людей на берегу бросаешь на год? А Репка ржёт: надо ж, какой дед стойкий попался! Я ему: креста на тебе нет, Репка, бог накажет! А Репка снова ржёт…

– Ну и вот, – Василич снова ловко вывернул руль, ложась на прежний курс, – года не прошло, обходит Репка Кони вот в этом самом месте. Штиль стоит полнющий, не то что сейчас. И вот доходит он до этого пальца – и ни с того ни с сего шаркет его тянет на скалу, так, что тот и газ прибавить не успевает. Какой-то водоворот, их здесь время от времени морское течение закручивает. И что ты думаешь – корпус о скалу раскололся, народ весь выбросило на берег. Всех, кроме Репки.

Вадим с ужасом поглядел на сплошной обрыв, который, похоже, протянулся на десятки километров в обе стороны от скалы.

– А вылезли все наверх по какой-то трещине, – успокоил его Василич. – Это ведь так, снизу, всё страшнее чёрта кажется. А там очутишься, на скале, морем тебя присыпает – жить-то надо, потихоньку-потихоньку и выберешься…

– Только Репка так и не доплыл до берега, – продолжил Василич, закладывая очередной галс. – И вообще никогда не выплыл. С того времени и зовут это место «Репкин палец». Вроде как памятник Репке это. Хоть Репка его и не заслужил.

Вадим с недоумением разглядывал нож, которым Перец ловко разделывал огромного, чуть меньше человеческого роста, палтуса – рыбу с почти человеческим лицом, у которой глаза располагались на одной стороне морды. Палтус был ещё жив и что-то кричал, только его крика никто не слышал: губы шевелились беззвучно.