Кадзуо попрощался с типографией, в которой отработал шесть лет, и спустя шесть месяцев сошел с борта самолета в аэропорту Нарита. То был знаменательный момент; он думал о своем отце, девятнадцатилетнем парне, приехавшем когда-то в совершенно незнакомую, далекую южноамериканскую страну. Кадзуо едва перевалило за двадцать пять, когда он прибыл в Японию с двухлетним рабочим контрактом.

Очень, очень скоро выяснилось, что на земле предков никому нет дела до того, какая кровь течет в его венах. Везде, начиная с аэропорта, на него смотрели как на гайдзина, иностранца, чужака, и такое отношение возмутило его. «Я же наполовину японец, — хотел крикнуть он. — Я гражданин Японии». Но для этих людей своим мог быть только тот, кто имел такие же черты лица и разговаривал на их языке.

В конце концов Кадзуо решил, что японцы вообще склонны судить о вещах по их внешним признакам и идея дружбы и братства, воспринимаемая его матерью как нечто само собой разумеющееся и включающая в себя родство или, по крайней мере, близость духовных основ, находит отклик и понимание лишь у немногих. В тот день, когда Кадзуо понял, что лицо и телосложение навечно обрекают его на статус гайдзина, сладкий дым надежд, связанных с Японией, развеялся. Ко всему прочему, и работа на фабрике оказалась еще менее интересной, чем работа в типографии в далекой Бразилии. Тяжелая, механическая, изнурительная, эта работа не только выматывала силы, но и подтачивала дух.

В поисках выхода Кадзуо решил рассматривать свое пребывание в Японии как духовное испытание — двухлетнюю проверку характера на прочность. Он поставил перед собой цель — скопить денег на машину. Его мать была истовой католичкой, но Кадзуо придерживался иной духовной дисциплины. Силы ему даст не Бог, а его собственная воля, самоконтроль, стремление к достигнутой цели. И все же прошлым вечером, впервые за долгое время, самоконтроль подвел его. Он сунул в рот травинку и поднял голову. По сравнению с Бразилией в небе почти не было звезд.

Вчера у него был выходной. На фабрике действовал пятидневный рабочий цикл — четыре рабочих дня и один выходной. Такой непривычный график сбивал внутренние биологические часы, настроенные на полноценный отдых в субботу и воскресенье. С нетерпением ожидая перерыва, Кадзуо одновременно испытывал сильное желание провести весь свободный день в кровати. Усталость давила еще и потому, что он впервые переживал дождливый сезон в Японии. Воздух был такой влажный, что даже густые курчавые волосы Кадзуо становились липкими, а смуглая кожа казалась безжизненной. Вывешенное для просушки белье оставалось сырым, а отсыревший дух бессильно жался к земле. В конце концов он решил съездить за покупками в городок, известный как Маленькая Бразилия и находящийся на границе двух префектур, Гунма и Сайтама. Быстрее всего добраться туда можно было бы на машине, только вот у Кадзуо не было ни машины, ни водительских прав. Оставался поезд или автобус, но поездка на них занимала почти два часа.

На Плаза-Бразилия Кадзуо заглянул в книжный магазин и долго стоял в проходе между стендами, листая спортивные журналы. Потом купил кое-какие продукты, чтобы приготовить дома бразильскую еду, и отправился в видеосалон. Когда пришло время возвращаться на фабрику, им уже вовсю овладела тоска по родине. Кадзуо скучал по Сан-Паулу, скучал по всему, что осталось там, по всему бразильскому. Решив задержаться еще немного, Кадзуо зашел в ресторанчик на углу и взял бразильского пива. Знакомых по фабрике здесь не оказалось, но он сидел с людьми, которые говорили на португальском, спорили о футболе, и чувствовал себя почти так же, как в каком-нибудь баре в его родном городе.

Для иностранных рабочих при фабрике имелось общежитие, в котором на двоих выделялась комната с крохотной кухней. Кадзуо жил с парнем по имени Альберто, но когда он, изрядно охмелевший после нескольких выпитых бутылок пива, возвратился около девяти вечера, приятеля не было. Наверное, Альберто вышел поужинать. Чувствуя приятную расслабленность, Кадзуо забрался на верхнюю койку и попытался уснуть.

Примерно через час его разбудили приглушенные звуки. Похоже, Альберто вернулся не один и теперь развлекался внизу с подружкой. Может, они и не заметили, что наверху кто-то спит, а если и заметили, то его присутствие нисколько не охладило их пыл. Кадзуо давненько не слышал стонов охваченной страстью женщины, и к тому времени, когда бедняга заткнул уши, было уже поздно — фитиль желания успел вспыхнуть. Он потратил немало сил, стараясь уберечь порох от случайных искр, но так и не сумел избавиться от фитиля. И как только тот поймал огонь — все, взрыв стал почти неизбежен. Кадзуо лежал на верхней койке, безуспешно пытаясь закрывать то уши, то рот, ворочаясь, потея и проклиная все на свете.

Подошло время собираться на работу. Альберто с подружкой поднялись, оделись и, не переставая смачно целоваться, вышли из комнаты. Кадзуо выждал еще несколько минут, потом спустился и, подгоняемый жаждой приключений, отправился на поиски женщины. Никогда в жизни он не испытывал такого возбуждения; желание переполняло его, распирало, кипело, требуя немедленного выхода. Пугало еще и то, что все налагаемые им на себя ограничения, все испытания твердости, все проверки стойкости и силы воли только усугубили положение и способствовали накоплению горючего материала. И все же каким страшным ни казался надвигающийся неумолимо взрыв, Кадзуо уже не мог остановиться.

Он шел по плохо освещенной улице, ведущей от общежития к фабрике. Улица представляла собой пустынную дорогу, с одной стороны от которой тянулись корпуса заброшенных предприятий, а с другой дешевые муниципальные дома. Мелькнула мысль, что если подождать здесь немного, то можно встретить кого-то из спешащих на работу женщин. Кадзуо знал, что большинство из них далеко не молоды, но сейчас это не имело никакого значения. И все же время шло, но никто не появлялся. Какая-то часть его испытала облегчение, но другая почувствовала острое разочарование, напоминающее то, которое охватывает упустившего дичь охотника. Он уже собирался повернуть назад, когда вдруг увидел торопливо идущую женщину.

Погруженная в свои мысли, она, казалось, ничего не замечала и, даже когда он вышел из темноты и заговорил с ней, не остановилась и не повернула головы. Вот почему он схватил ее за руку. Схватил просто так, машинально, не подумав о последствиях. Женщина рванулась в сторону, и Кадзуо даже в темноте увидел ужас в ее глазах. Как ни странно, такая реакция незнакомки не заставила его одуматься — наоборот, ему ужасно захотелось увлечь ее за собой, повалить на траву…

Собирался ли Кадзуо изнасиловать ее? Трудно сказать. Поначалу таких мыслей не было, и, может быть, ему хватило бы прикосновения, ощущения близости мягкого женского тела. Но она стала сопротивляться, и в нем вспыхнуло желание бросить ее на землю, прижать, вмять в траву… Вот тогда-то женщина и сказала, что знает его.

«Ты ведь Миямори, верно?» — произнесла она твердым, холодным голосом, и его сковал страх. Теперь, когда ее лицо было совсем близко, Кадзуо тоже узнал ее: это была высокая женщина, которая почти никогда не смеялась, та, которую он часто видел с другой, молодой и очень красивой. Иногда, глядя на нее, Кадзуо думал, что таким мрачным может быть только тот, кто страдает не меньше, чем он сам. Страх отступил, вытесненный чувством вины. Боже, он едва не совершил преступление.