— В самом прямом, — спокойно сказал комиссар. — Если меня убьют, отправь это письмо Але.

— А если не убьют? — ядовито спросил комбат. — У сердца его держать? Что за херню ты порешь, Миша? Рыцарь, мммать твою, ударенный.

Он вскочил и отошел в сторону. Выходка Белякова окончательно испортила ему настроение, после военного совета и без того не слишком хорошее. Сам Шелепин семьи не имел и потому полагал, что в отношениях с женой его друг ведет себя, как круглый идиот. Но идея написать предсмертное письмо, да еще доверить его не кому-нибудь, а майору Шелепину, показалась какой-то уж совершенно дурацкой. А главное, такой слезливый пессимизм был раньше совершенно несвойственен комиссару, и это беспокоило комбата сильнее всего. Он достал из нагрудного кармана гимнастерки пачку «Беломора» и попытался закурить, но папиросы отсырели от пота. Майор раздраженно сунул папиросы в комбинезон и через плечо посмотрел на товарища. Беляков молча переживал. Как многие правильные и несгибаемые люди, он не умел прятать свои чувства, и сейчас ему, очевидно, было тяжело оттого, что Юра Шелепин не понимает его, Миши Белякова, чувств. Комбат вздохнул и вернулся к березе.

— Давай письмо, — мрачно сказал он.

На лице комиссара отразилась такая радость, что комбату захотелось ударить его. Забрав треугольник, он сунул его в карман рядом с папиросами, затем с кряхтением уселся на прежнее место.

— Слушай, Мишка, — пробормотал он, закрыв глаза, — а что ты будешь делать, если меня убьют раньше?

— Глупости ты говоришь, — с какой-то растерянностью ответил Беляков, похоже, даже не предполагавший такого.

— А-а-а, — усмехнулся комбат. — Дурак ты все-таки, товарищ Миша Беляков. Ладно, разбуди меня, как темнеть начнет, часиков в девять — заправляться будем.

Он мгновенно захрапел, а комиссар все сидел, глядя перед собой, и мысли его были где-то очень далеко.

* * *

Цистерны с топливом пришли в полдесятого. По дороге в расположение дивизии на лесной дороге колонну обстреляли из пулемета — один бензовоз сгорел, похоже, немецкие диверсанты были все-таки вполне реальны. Едва успели заправиться, пришли два грузовика со снарядами. Пока танкисты загружали боекомплект, комбат объяснял командирам экипажей боевую задачу на следующий день. Атаковать село в лоб по полю не улыбалось никому, и лица лейтенантов были мрачными. Как раз в этот момент в батальон приехал в сопровождении автоматчика на трофейном мотоцикле с коляской комиссар дивизии. Он сдержал свое слово, и комбат приказал на время прекратить работу. Танкисты окружили мотоцикл. Майор опасался, что полковой комиссар сейчас закатит речь, полную газетных оборотов, но Васильев оказался умнее, чем о нем думал комбат. Кратко рассказав, как к нему попали фотографии, не забыв упомянуть, что сделали красноармейцы с хозяевами снимков, он передал карточки Белякову. Танкисты сгрудились вокруг своего комиссара. С минуту стояла тишина, то один, то другой боец в черном комбинезоне отходил в сторону и останавливался, подавленный мерзостью увиденного. Затем все заговорили разом, возмущение выплеснулось криками ярости. Васильева подняли на КВ, и полковой комиссар произнес короткую речь. В ней не было места лозунгам, Васильев лишь напомнил танкистам, что у них у всех есть родные и близкие, и между этими людьми и фашистским зверьем стоят только они — танкисты майора Шелепина. Сколько бы ни было дивизий в Красной Армии, танков, пушек и самолетов, каждый должен помнить, что он один стоит между всем, что ему дорого, и «коричневой чумой», что только он может освободить тех, кто оказался под ее властью на оккупированных территориях. Стихийный митинг был короток, все понимали, что длинные речи здесь неуместны. Командиры взводов и танков один за другим поднимались на импровизированную трибуну и клялись в завтрашнем бою идти только вперед, чего бы это им ни стоило. Семь человек написали заявление с просьбой принять их кандидатами в члены ВКП(б). Наконец экипажи разошлись заканчивать загрузку. Васильев, пожав руки Шелепину и Белякову, сел в коляску, и мотоцикл укатил в расположение 732-го полка.

Закончив со снарядами, Петров отошел от танка. Метрах в сорока от расположения батальона, под высокой, столетней сосной белели четыре свежих продолговатых холмика. Старший лейтенант совсем ничего не знал о Пахомове, а из его экипажа в лицо видел только водителя. По сути, он не мог обвинить себя в гибели этих людей, лишь одна мысль грызла его…

— Ты ни в чем не виноват, — Беляков подошел сзади неслышно.

— Он почему-то очень боялся, что его сочтут вредителем, — невпопад ответил комроты. — Даже танк не хотел сам сводить с платформы.

— А-а-а, — комиссар достал пачку дешевых папирос и предложил одну Петрову.

Оба закурили.

— Ну да, конечно, — комиссар выпустил клуб дыма, — ты не можешь знать. Его отца арестовали в сороковом, не помню за что, сына, соответственно, решили турнуть из училища. Шелепин за него вступился, ну и я руку приложил. А мы с ним — почти герои, у него Красное Знамя за Халхин-Гол, у меня Красная Звезда за финскую. В общем, отстояли парня, в конце концов, дети за отцов не отвечают. Чего нам это стоило — это отдельный разговор, но Пахомов с того момента на воду дул и вообще стал отличником и примерным курсантом. Ладно, чего стоять, пойдем. Здесь уже ничего не сделаешь…

* * *

Петров проснулся затемно, сон больше не шел, и старший лейтенант выполз из-под брезента. Предвещая хорошую погоду, на небе тускло горели предрассветные звезды. Последнее летнее утро было холодным, и лейтенант сделал несколько упражнений, чтобы согреться.

— Что, Ваня, не спится? — Шелепин подошел неслышно, и комроты чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Да вроде выспался, — ответил Петров.

— Да, вам, молодым, немного надо, — усмехнулся майор, затем поднял голову. — Вот дерьмо, и сегодня ясно будет. Если истребителей не дадут — тяжеленько придется.

Он прервался, старший лейтенант почтительно помалкивал, не желая нарушать сосредоточенность старшего по званию.

— Значит, слушай меня внимательно, старший лейтенант Петров, — решительно сказал комбат. — Война есть война, случиться может всякое. В случае моей гибели или ранения командование батальоном переходит к тебе. Не спорь, с комиссаром я это уже обсудил, он согласен. Официально все это оформлять некогда, просто примешь батальон — и все.

Туман вползал на поляну, в белесой дымке танки казались сказочными чудовищами, на броне выступала роса. Мгла стало прозрачней, звезды, бледнея, исчезали одна за другой.

— Светает, — прошептал Петров.

Шелепин посмотрел на часы, затем снова на небо, кивнул:

— Пора. Поднимай людей.

* * *

Сидя в своем КВ, комбат слегка довернул башню, разглядывая в прицел Ребятево. В бою Шелепин обычно садился на место наводчика, поскольку обзор оттуда был лучше, а воевать, высунувшись по пояс из башни, майор не любил, тем более что, в отличие от «тридцатьчетверки», круглый люк КВ защиты от пуль не давал. Впрочем, смотри не смотри — поле перед деревней было по-прежнему затянуто туманом. С одной стороны, это давало возможность скрытно выдвинуть батальоны на рубеж атаки. С другой — наступать в таких условиях было неприятно. В этот раз с танками шли не разведчики, а саперы — перед деревней немцы выставили мины. Но в таких условиях думать придется прежде всего о том, чтобы не потоптать собственную пехоту. Комбат слегка нервничал, из головы не шел утренний разговор с Тихомировым. Комдив вызвал Шелепина к радиостанции примерно в шесть утра, голос старого товарища был напряженным: