Хассенбах взял листок бумаги и стал сворачивать еще одну цигарку. Последовала продолжительная пауза. За окном уже совсем стемнело. Порыв ветра швырнул в комнату песок. Я встал, чтобы закрыть окно. На небе полыхали зарницы.

– Моральный кодекс, – после долгого молчания вновь заговорил Хассенбах, – на короткий период может стать идеальным решением для людских взаимоотношений. Но уже завтра он с этой ролью не справится. Людские моральные установки постоянно меняются. Я сейчас имею в виду не основополагающие установки. Но даже эти основополагающие установки мы понимаем зачастую расплывчато. Стоит нам попытаться облечь их в слова, тут же возникает масса разногласий.

Взять хотя бы вопрос о частной собственности. В нем существует масса тонкостей – от безусловного притязания до полного отказа. Так вот, полный отказ от нее, как это провозгласили коммунисты, основывается на невежестве и на, совершенно ни на чем не основанных, иллюзиях. Полный отказ от частной собственности сводит на нет самые главные основы мироздания. То же самое можно сказать и о другой крайности. Она противоречит общепризнанному понятию о том, что человек – существо общественное. И обе крайности на практике лишают человеческое общество основ существования. О чем люди в действительности спорят, так это о том, что располагается между этими двумя крайностями. Можно ли считать преступлением кражу еды для пропитания? И что может государство изъять у граждан, а что не может? В какой мере мы обязаны помогать ближнему? Должны ли мы отдавать ему половину нашего заработка, и если нет, то какую его часть, окажись наш ближний в беде? Или идея о том, что государство обязано устранять социальные искривления? Каков должен быть размер обязательных к уплате налогов? А может, они должны быть такими, что и твое собственное существование окажется под угрозой? И почему ты обязан платить их? Или почему не обязан?

В этих вопросах, не основополагающих, которые природа решит сама, без тебя, ты обязан решать, что плохо, а что хорошо, именно в этом заключается твоя ответственность. Именно это и налагает на тебя одну ответственность за другой, и тебе от этого уже никуда не деться. Если ты избежишь Харибду, то тут же уткнешься в Сциллу. Ты обязан принять решение, и чем больше ты размышляешь, тем глубже увязаешь во всех этих «с одной стороны, но с другой стороны». В конце концов, тебе это надоедает, или ты не выдерживаешь связанных с этими бесконечными размышлениями мук, и, если ты на самом деле настоящий человек, обращаешься к тому, что теплится у тебя в душе, в самой ее глубине. Так ты находишь решение. По мнению других, оно может быть и неверным. Ну и что с того? Ты в душе свободен, и твоя внутренняя свобода и есть единственное, что вообще заслуживает этого названия – «свобода». Все остальное – материальная зависимость, материализм, коллективизм!

Хассенбах свернул еще одну цигарку. Было слышно, как по полу туда-сюда бегает мышь.

– Я рассуждал о моральных категориях людей, – продолжал Хассенбах. – Они касаются каждого в отдельности и определяют его поведение. Но не будем забывать, что и людское общество, народ – живая организация. И нельзя смешивать проблемы личной аморальности и моральности. Потому что отдельная личность и сообщество суть противоположности, которые и составляют человечество. В напряженности, возникающей между индивидуумом и обществом, народ и обретает жизнь. Индивидуум создал общество и охраняет его. Но раз уж оно создано, провозглашает собственные жизненные законы. Это как организм в целом живет по законам, отличающимся от законов клетки, из которых он состоит. Клетка может функционировать безупречно. Но вполне возможно, что это пойдет вразрез с жизненными интересами организма в целом. А что произойдет в этом случае? Организм просто уничтожит эту затрудняющую его жизнь клетку, откажется от нее. Наряду с моралью индивидуума существует и другая мораль, ориентированная на общество и обществом направляемая. Никому не позволено присвоить себе право диктовать индивидууму безропотно отдавать половину своего заработка. А государство присвоило, причем без малейших угрызений совести обирает своих граждан. Оно считает, что каждый обязан принести жертву, мол, это необходимо в интересах всеобщего блага. Тебе не позволено убивать. Но во время войны ты убиваешь направо и налево. Ты не имеешь права лишать человека свободы. Но государство без долгих раздумий лишает, и все, кто ему противоречат, оказываются в камерах или их вообще ставят к стенке. Ты считаешь своим долгом прививать своим детям основы морали. Но государство и масса других организаций с успехом сводят все твои усилия на нет. Тебе больше не позволено прививать твоим детям основы морали, государство отбирает их у тебя и воспитывает в школах по своему усмотрению, и ты не в силах ничего изменить. Оно и тебя воспитывает по своему усмотрению, пока ты этому государству принадлежишь.

Без этих противоречий общество погибло бы, но вот индивидуум остался бы человеком. Что было бы, если бы оба этих полюса вдруг погибли? Поглотили бы друг друга? Предположим, что общественное возобладало безгранично, настолько, что понятие «индивидуум» вообще исчезло. Тогда останется государственное воспитание, и все сведется к исполнению приказов и предписаний. И настанет час рождения большевистского коллективизма. А последствия? Живой поток, состоящий из индивидуума, доверившего жизнь большинству, иссякнет. Большинство превратится в механизм, который подобно загипнотизированному индивидууму отдан на откуп демону зла.

– Это явно смертный приговор тоталитарным системам! – вставил я.

Кивнув, Хассенбах задумался. В конце концов он поднялся и подошел к окну, чтобы открыть его. В прокуренную комнатенку ворвалась струя свежего, влажного ночного воздуха. Облака прогнал ветер, и на нас смотрело чудесное звездное небо. – Вот взгляни на них, – обратился ко мне Хассенбах, рукой обводя звезды, – какой красивый Сириус! Интересно, а наши жены видят его сейчас таким же? Может, они, как и мы, сейчас, именно в этот момент тоже созерцают звезды?

На какое-то время нас поглотило великолепие звездного неба. С облегчением мы дали несколько минут отдохновения нашему измученному дискуссиями и размышлениями разуму. Потом Хассенбах снова захлопнул окно. Было бы слишком безрассудно обсуждать столь бунтарские темы ночью при открытых окнах. Мы уселись, и Хассенбах продолжил начатый разговор:

– Это была одна крайность. Другая состоит в том, что индивидуум – все, а общество – ничто. В этом случае общества просто не существует. Как и его законов, нравов и обычаев. Возможность развития культуры тоже исключается, а это уже конец. Такие вещи происходят в периоды великих общественных переустройств. Такое было в Манчестере в Англии в начале прошлого века и стало типичным во всех странах Запада.

С приходом мануфактур, то есть современных предприятий, возникла новая прослойка производителей, выпускающих товары за нищенскую плату рабочим и продававших их втридорога. Законы, которые должны были защитить труд рабочих, в свое время гарантировали защиту членам ремесленных цехов. Но развитие современного производства полностью изменило условия. Большое количество работников теснилось в небольших помещениях. Из-за отсутствия адекватных условиям работы законов рабочие превратились просто в инструмент для хозяев, и последние считали вполне нормальным выжимать из бесправной массы максимальную прибыль. С одной стороны, прибыль на самом деле была огромной, с другой – страдания работников неимоверны.