— …Успеешь… не тянись к игрушке… успеешь пострелять, девочка.

— Второе: товарищем Троцким разработан план по усилению обороноспособности Петрограда, в котором решающая роль отводится также нам, работникам Чека. Тут многие слышали про особые отряды, так вот, для тех, кто не слышал: кольцо обороны Петрограда должно быть охвачено изнутри другим, укрепляющим первое, кольцом — оно будет состоять из работников Чека, задачей которых будет не борьба с врагом, а создание невозможности отступления для колеблющихся. Защищающие Питер должны знать, что тех, кто побежит, встретит неминуемая смерть. Не далее чем послезавтра части Чека должны быть распределены по частям обороны. Ответственный — товарищ Валентинов. По заводам в ближайшую ночь — товарищи Блюмкин и… Абардышев.

Последнее было неожиданным. По еврейскому нервному лицу повернувшегося к Ольке Ананьева пробежала одобрительная улыбка. Олька, посерьезнев в лице, крепко пожал в темноте несколько молча протянутых рук. Он чувствовал, что неожиданное назначение не вызвало возражений, чувствовал, что возложенная на него ответственность молчаливо одобрена.

Ольку Абардышева любили в ЧК. И хорошее происхождение, и образованность, и барственные манеры — все, что не простилось бы никому другому, ставилось Ольке чуть ли не в заслугу. Олька небрежно покорял товарищей по работе в ЧК, как и покоряет обыкновенно плебеев аристократ, разделяющий их интересы, В этом сказывалась извечная плебейская потребность восхищаться вышестоящим существом. Олька показался в эту встречу Сереже толстовским Афанасием Вяземским. Так или иначе, этот новый Вяземский чувствовал себя среди опричников нового времени как рыба в воде.

— Что это еще, мать его, за князь такой — Серебряный?

— Эй, товарищ Абардышев!

Олька приостановился на площадке широкой лестницы.

— Ну?

— Ты у нас вроде как «спец» по голубым кровям?

— Вроде как.

— Тогда скажи, что это за князь такой — Серебряный?

— Князь Серебряный? Это книга так называется.

— Какая к … матери книга? Под Смоленском князь Серебряный орудует, падла белая. Взял его на прошлой неделе.

— А тебе, Осьмаков, других делов нет, кроме Смоленска? Нехай Москва думает, кто его там взял, у нас свой Юденич, матерь его!

— Да я смоленский…

— Товарищи, товарищи! — разговаривающих нагнал спускающийся в толпе Ананьев. — В корне неправильная постановка вопроса! Товарищ Ленин неоднократно предупреждал о недопустимости петроградского сепаратизма. Помимо нашего фронта, существует еще и общий фронт, поэтому даже сейчас, когда Петроград в такой опасности, мы все равно должны думать о положении на других фронтах… Кстати, Абардышев, по поводу ордеров ко мне завтра зайди, ты хотел. Как раз будут.

— Зайду! Динка, езжай с Володькой — я пешком.

Ольке действительно хотелось пройтись, но только очутившись на ночной, по-летнему светлой улице, он почувствовал, насколько сильно ему этого хочется… Иногда с ним случалось так, что усталость бессонных ночей и напряженных дней, усталость, загнанная куда-то внутрь, забиваемая курением и распиванием кипятка и обычно не замечаемая, неожиданно давала себя знать.

Олька любил летние ночи, светло-пустынную волнующую безлюдность улиц… Тот, другой человек — человек, который любил участвовать в расстрелах и орать скабрезные стихи на пьянках, мчаться в грохочущем по темным зимним улицам автомобиле на рискованные операции, — в такие минуты куда-то отступал, и мысли растворялись в неожиданно обретенной ясной прозрачности белой ночи.

«А любопытный псевдоним — князь Серебряный. Этот беляк, должно быть, большой любитель Толстого. С намеком — псевдоним… Опричнина — мы. А что, разве Грозный был не прав? А Сережка тоже всегда обожал Толстого… Еще тот отрывок, который он наизусть читал… „Не сравнять крутых гор со пригорками, не расти двум колосьям в уровень, не бывать на Руси без боярщины!“ Так, кажется… Стой, стой!»

Олька резко остановился.

«Нет! Не может быть!»

— Твою мать!!

«Говорили о каком-то офицерике из штаба Юденича, который как-то очень лихо сбежал из Чека. Но полез бы он тогда ко мне? А разве такое не в его духе? „К Петерсу“. Перчаточки. А тот жест, когда явно хотел закурить, полез в карман, как только за куревом лезут… И почему-то передумал.

Адрес! Что же он мог там написать?»

Олька знал уже, впрочем, примерное содержание записки.

Ночные коридоры Чрезвычайки были пусты… Петерс медленно шел из опустевшего зала в свой кабинет. Возвращаться домой уже не имело смысла: час-другой вздремнуть на кожаном диване в углу — и браться за дела… Спросить у дежурного кипяточку? Да нет, черт с ним. Спать. Обе операции, во всяком случае, проведут оперативно… И хорошая мысль — дать в помощь Блюмкину Абардышева. Без большого простора для инициативы такой начнет взбрыкивать, а так он надежен, очень надежен… С утра — созвониться с Зиновьевым… Затея с минированием в … душу мать… Какого … минировать город — его просто нельзя сдавать… Нет, Сталин, не Зиновьев, а Сталин гнет верную линию против циковского сепаратизма… Ладно, своих на это не давать… Пусть кем хочет минирует, трепло… Ладно, спать… Спать…

Зампред швырнул пиджак на диван.

А если еще попробовать соединиться с Красной Горкой?

— Алло!! Красную Горку! Шумы в трубке.

— Тамошняя телефонная станция не отвечает… Сейчас! Кажется, начали…

Совсем вдали:

— Красная Горка.

— Красногорскую Чека!

— Говорите!

— Алло?

— Артемьева!

— Подойти не может — взят под арест! — перекрывая телефонные шумы, бодро отчеканил чей-то энергический голос.

— На каком основании?! Кто у аппарата?

— А на проводе кто?

— Мать твою… Петерс на проводе! Что вы все там… что ли?! Почему была прервана связь?

— Связь-то? Да бои на территории шли, вот и нарушилась! — весело и охотно прокричал в трубку собеседник.

— Тьфу ты! Порядок навели?!

— Еще как навели-то, Яша, спи спокойненько! И как это я тебя, голуба-душа, сразу не признал? Да и ты хорош, мог бы и вспомнить, как ручку жал…

— Кто у аппарата, я спрашиваю?!

— Граф Зубов у аппарата. — Голос неожиданно сделался ближе и отчетливее, и в его откровенно жизнерадостных интонациях проступило петербургски изысканное проскальзывание буквы «р». — А теперь, Яша, слушай и на ус наматывай. Относительно той части гарнизона, которая осталась на территории форта…

— Что?!

— Je veux dire[42], кого рыбы не стрескали. Et bien, комендант форта поручик Неклюдов приказывает органам Чеки и частям Красной армии оставить Петроград к завтрашнему утру. В случае неповиновения будут расстреляны триста пятьдесят коммунистов и командиров, находящихся в наших руках. Мы их покуда в док согнали, чтоб пейзажу не портили. Et bien — Питер возьмем, пленных из коммунистов брать не будем! Обожди-ка минутку… — Петерс расслышал, как где-то далеко, на другом конце провода, собеседник поднял трубку другого телефонного аппарата. — У аппарата! А, Неклюдов! А я тут как раз твои пожелания в питерскую Чеку передаю… Что? Не слышу? А, конечно, не выполнят! Но не суть — главное, чтоб в штаны наложили! Ну! — В аппарате послышался смех, и на мгновение раньше, чем собеседник перехватил прежнюю трубку, Петерс вспомнил широкоплечую и могучую фигуру и красивое наглой, веселой красотой лицо московского анархиста. «Можешь попросту Графом, как меня свои кличут». — Так о чем я, бишь? Из коммунистов пленных брать не будем, из комиссаров — само собой. Так что au revoire, товарищ Петерс, до скорого! Приветы и поцелуи!