— Послушайте, отец, — задумчиво начал Мануэл. — У вас свои нравы и привычки, и я вас не осуждаю. Но если вам это не по душе, забудьте о доме.

— Пусть будет по-твоему, как ты рассудил. Можешь не слушать моей воркотни, но помни: старому псу не говори «ату, ату».

Итак, дом был почти готов, но денег не было ни гроша. Однако старый дом не продавали в надежде на лучшее предложение, как говорил Теотониу. Целыми днями он работал в огороде или на стройке, а по вечерам тайком уходил на охоту. В деревне старик бывал редко, когда ему нужен был хлеб, молодое вино или керосин для коптилки. Только за этим он покидал Рошамбану. Рядом с ним всегда бежал Фарруско, и ему сам черт был не страшен. Коза Короада, стоявшая на привязи под соломенным навесом, давала достаточно молока. Порой ее запах привлекал прибегавших издалека волков, которые, не подозревая о привычках и характере горцев, выли на склонах. Если волчиц поблизости не было, им отвечал Фарруско.

Иногда в горах шел снег, он надолго заволакивал небо белой завесой и одевал деревья и кусты в белые наряды. Теотониу стоял у двери хижины и смотрел, как падает снег. Он думал: что им сделал мой сын? Ведь он такой хороший, такой простой, его все уважали, и падре и доктор Ригоберто, этот добрый, умный и справедливый человек. Постепенно в нем росла ненависть к правительству, которая распространялась и на тех, к кому прежде он относился неплохо. Теотониу возненавидел местных шпиков, вроде Бруно, сына Гниды, за подачки продающих своих братьев горцев. Крупный счет был у него к этой шайке, старый, очень старый, но очень серьезный, хотя и вспоминать об этом деле противно. А теперь появился новый. Старик ловил себя на том, что временами рычит, как дворовый пес, у которого даже во сне шерсть встает дыбом.

— Ты мне заплатишь, собака, заплатишь!

Он не задохнулся от ярости, не умер от жажды мести, которая терзала его и которую шум моторов вблизи Рошамбаны усиливал час от часу, не умер только потому, что ему некогда было сидеть сложа руки.

Наступил холодный октябрь, с утренними заморозками, и стук крестьянских деревянных башмаков отдавался по дорогам, словно под высокими каменными сводами.

Для охоты нет времени лучше, чем морозные дни, когда даже заросли кустарника коченеют от пронизывающего северного ветра. Кролики вылезали из нор на берега рек и скакали на полянах, среди камыша и осоки; потом, попрыгав и постучав лапками, принимались обсуждать свои заботы, о чем-то шептались друг с другом. В сумерках Теотониу ставил силки. Холод словно замораживал все запахи, и каким бы тонким ни был нюх у этих животных, в мороз они не чуяли ни человека, ни зверя. Кролики скакали с места на место, изредка потирая свои носики, и вдруг, испугавшись листа, который летел, подхваченный ветром, пускались наутек. Убедившись, что на берегу никого нет, они скакали туда, где можно было поживиться, и попадали в зубы адской машины, которые впивались им в спинку, а то и ломали хребет. В эти холодные, ясные дни бедняги горные зверьки выходили на тропинки в поисках пищи. И для них каждая ветка кустарника превращалась в вертел, а овраги были полны острых ножей. Лужи были покрыты предательским ледком, по которому ни один зверек не решался пройти. Тропки для зверей то же, что улицы для людей. Когда отправляешься в дальний путь, разве свернешь в сторону? Травы прижались к самой земле и стали жесткими, словно их вырезали из жести. Не поешь и не пройдешь.

В холодные дни, когда небо покрывалось хмурыми тучами, кролики выходили на свои любимые места, едва начинало смеркаться, поэтому ставить силки приходилось на рассвете. А то волк, лиса или еще какой-нибудь хищник уносили добычу. Иногда на вершинах свистал такой злой ветер, что не всякий хозяин выгонял во двор своего пса. Теотониу набрасывал на плечи плащ и клал в карман кусок сыра. Ни снег, ни темень его не пугали. Если он кого и боялся, так это Зе — пастуха из Памполиньи, негодяя, который обычно выслеживал его сверху и, прячась за скалами, по зарослям, словно леший, скакал за ним, сверкая своими зелеными глазами. Сам он только портил охоту в горах, вычищая все норы и таская птенцов у куропаток, хотя у него достаточно было времени ставить силки и капканы, пока он, не торопясь, ходил по горам за своими овцами. Редкий день Зе возвращался домой без дичи.

Однажды Теотониу застал его на месте преступления и пару раз дал как следует по спине палкой в награду за кроликов, которых тот украл.

Каждую ночь Теотониу ставил капканы, и случалось, если бог того хотел, во всех была добыча. Время от времени попадались даже лисы, но если капкан защемлял только лапу, лиса уползала вместе с ним. Тогда Теотониу, продираясь сквозь заросли, отправлялся ее искать.

Но иные перегрызали себе лапы и, истекая кровью, уходили на болото; если они и выживали, то оставались хромыми на всю жизнь. Около Серра-Мильафриша водилась одна такая без задней ноги. Горцы заметили, что она была самая хитрая и громким лаем подавала знаки другим, словно учила их, как действовать в том или ином случае. Когда старику везло, лисам приходилось расплачиваться — они становились лучшей частью его добычи.

Обычно свою вылазку на зайцев старый Теотониу устраивал тайно. В морозные ночи, когда даже небо сковано холодом, зайцы покидают лежки в копнах ржи и болотах, где вода застыла, словно ковер, из которого там и сям торчат сухие папоротники и вялые хвощи. Шубка, которой наградил их господь, более шелковиста, чем одеяния самого папы римского, и защищает их от мороза и колючего снега, но зайцы прихотливы и не любят утруждать себя. Вместо того чтобы ворошить копны, они направляются прямо к межам и спускаются по ним в огороды или на старое кукурузное поле, где остается сколько угодно початков. За неимением лучшего зайцы едят все: ветки кустов, траву, дикий горох, щавель. Но предпочитают они галисийскую капусту. Чтобы добраться до побегов или до верхних листьев, которые всегда нежнее, зайцы грациозно становятся на задние лапки, словно кенгуру или дети, когда учатся ходить.

Теотониу был очень изобретателен. На зайцев он ставил латунные силки, бечевкой привязанные к камню. Заяц в поисках еды или просто, чтобы поразмяться, скачет по огороду или своей обычной тропинкой и вдруг