Отступив от окна в густые, к счастью, не изуродованные стрижкой кусты сирени, я стала наблюдать за происходящим. Полагаю, Жукову будет интересно. Моя диспозиция позволяла видеть довольно-таки приличный кусок комнаты, в который попала и часть стены, украшенной вилками рогов косули, и диван с высокой спинкой, и шкура на полу, и женщина. Она стояла спиной: забранные в высокий узел черные волосы, белый халат, красные брюки и туфли на высоком каблуке. В руке Валентина Степановна – а ошибиться было невозможно – держала телефон. Говорила громко, видимо, совершенно не опасаясь быть услышанной.

– Ну и что? Ты что там вообще делаешь? Зачем? Нет, Господи, не смей и думать! Тебя не должны видеть, и без этого проблем хватает… – Она повернулась, скользнув взглядом по окну, нахмурилась. – Немедленно возвращайся… делай, как говорю, и… да, все будет хорошо… да, я тоже тебя люблю.

Я отступила чуть дальше в кусты, ветка, скользнув по лицу, зацепилась за волосы, другая шлепнула по щеке отчего-то мокрыми листьями, третья уперлась в спину. Черт, так и упасть недолго, да и заметит… странно, что до сих пор не заметила.

Или заметила? Директриса подошла к окну и закрыла ставни. Постояла, опершись на подоконник, потом, сунув мобильник в карман, снова открыла окно и, высунувшись, вежливо поздоровалась:

– Добрый день.

– Добрый. – Щеки горели, в более идиотской ситуации мне оказываться не приходилось. И ветка еще эта, которая перед самым носом качается, норовя царапнуть.

– Вам там удобно? Может быть, стоит выбраться? Нет, у нас, конечно, с пониманием относятся к причудам постояльцев, поэтому если хотите, то оставайтесь…

– Нет, что вы. – Выбраться из убежища оказалось сложнее, чем я предполагала. Треклятая сирень цеплялась за все и руку еще поцарапала.

– У вас цветы в волосах запутались, – сказала Валентина Степановна, разглядывая меня с вниманием и, пожалуй, сочувствием. – Конечно, вам идет, но все же… смотрится несколько странно.

– Спасибо.

– Не за что.

У нее жесткое и старое лицо. Почему-то в прошлый раз я не обратила внимания, а теперь вот видно и подвисший подбородок, и поплывшую линию щеки, и складочки на шее. А морщин вот нет, припудрены, приглажены, спрятаны под слоем косметики.

– Вы что-то хотите спросить? – Она первой нарушила паузу.

– Да. Что вы тут делаете?

– Ну… мне, конечно, любопытно было бы, в свою очередь, узнать, что делаете здесь вы… но отвечу. Я смотрю, в порядке ли содержится дом. Извините, конечно, но это часть моих обязанностей – следить за обслугой.

– А Никита в курсе?

– Никита? – Ровные брови артистично приподнялись, выражая вежливое удивление. – Вы имеете в виду господина Жукова? Боюсь, не совсем. Мы стараемся лишний раз не тревожить постояльцев своим вниманием…

– Неужели? – не поверила я ей, ни на секунду не поверила.

– Именно. Вы ведь не думаете, что я пыталась… обокрасть господина Жукова? Это, право слово, чересчур… – Она засмеялась, я тоже позволила себе улыбнуться. – Ну а ваше внимание, – продолжила Рещина, отсмеявшись, – вызвано, как полагаю, ревностью… Что ж, весьма понятное и естественное чувство… но, Марта Константиновна, как женщина женщине, ни один мужчина не стоит того, чтобы ронять свое достоинство слежкой. Тем паче в кустах… но я никому не скажу.

– Спасибо. – В этот момент я ее ненавидела. Искренне, горячо, а все из-за того, что она сказала правду. Господи, ну до чего я докатилась? Видела бы Варька…

– Пожалуйста. Надеюсь, наше нечаянное недоразумение разрешилось к обоюдному удовлетворению?

– Почти. Валентина Степановна… – Зацепившись за подоконник, я поднялась на цыпочки и, заглянув ей в глаза, спросила: – А с кем вы только что разговаривали?

Она вздрогнула, выражение лица на долю секунды стало растерянным и даже обиженным, но потом вернулась прежняя безмятежность.

– С дочерью, – ответила она. – Дети – это вечные проблемы… ни секунды без присмотра.

И я опять ей не поверила.

– Вы лучше сходите прогуляйтесь, – посоветовала директриса. – Погода замечательная… кстати, отсюда к реке прямая дорожка, там на берегу места чудеснейшие, душа отдыхает, а все ненужные мысли уходят. Попробуйте.

– Всенепременно.

Она провожала меня взглядом, колючим и недружелюбным, хотя, конечно, вполне может статься, что почудилось, просто потому, что Валентина Степановна мне неприятна. Погулять, к реке, значит… и Никита написал, чтоб я гуляла. И сам исчез, и рыжая Танечка с ним, а в Никитином доме обнаружилась Рещина, которая кому-то сказала «люблю».

Странно.

А у ворот меня ждали. Может, встреча и случайной вышла, но Юра так явно обрадовался, расплылся в улыбке, шагнул навстречу и, протянув подвявшую розу, сказал:

– Здрасте, а я вот… думаю… заехать.

Роза белая, на длинном стебле с коричневыми закорючками шипов, с безжизненно повисшими листьями и опаленными солнцем лепестками. Мне было жаль ее.

– Прогуляться не хотите?

– Не хочу.

Юра растерялся, замолчал, набычившись, засопел, громко так и жалобно.

– Совсем, что ли?

– Ну… – Заняться все равно было нечем, да и злость на Жукова, который – и никто другой – был виноват в недавнем моем приключении, не давала покоя. Поэтому, приняв розу, я вежливо улыбнулась и так же вежливо сказала: – Если только недалеко.

– Нет, нет, что ты, – он сразу повеселел. – Тут до поворота… или вот на реку можем.

– На реку не хочу.

– Тогда… пошли?

– Пошли.

Я исподволь рассматривала случайного спутника. Что он здесь делает? Дашка-Яшка умерла, а он здесь. Очередная странность. И страшно… а вдруг это он ее убил? Похож он на убийцу? Похож. Бугристый череп, прикрытый шкуркою коротко стриженных волос, низкий лоб, нос, повернутый набок, кирпичеобразный подбородок… Брр.

– Ты это, ты не думай, что я такой, равнодушный типа, – заговорил Юра. – Дашка-то все… умерла. Не, я ее любил. Заботился, вот. Сюда привез, чтоб она выздоровела…

– А она болела?

– Ну депрессия ж. – Он воззрился на меня печальными серыми глазами, окаймленными реденькой щеткой ресниц. – Я ее любил.

И от большой любви завел любовницу. И сюда приперся с цветами по тому же поводу. Терпеть не могу лицемеров.

– Нет, вы… ты не так поняла. Я ее любил, но… она ж все время того, – Юра повертел пальцем у лба. – В облаках витает, ей то одно, то другое… она не женщина – ребенок. Ты вот женщина. Я как увидел, так сразу понял.

– Что?

Я подумала, что неплохо бы повернуть назад, спрятаться за забором и калиткой, в обещанном покое «Колдовских снов», где никто не станет приставать с неуместными ухаживаниями. Запоздало стало жаль Дашку-Яшку, ей уже, наверное, все равно, но до чего же отвратительно: о ней он говорит вежливо-пренебрежительно, обо мне – подчеркнуто-восхищенно.