Я тронут преданностью Анны, но и обеспокоен.

Судьбе было угодно, чтобы после моего визита к фрау Иде меня посетила Марта, к которой снова вернулась ее активность — та же, что за несколько месяцев до этого. Она объявила мне, что больше не думает о Бауэре. Взгромоздившись на меня, она пустилась вскачь, ее обвисшие груди бешено заплясали; потом, переведя дыхание, она изрекла, что иногда для разнообразия неплохо побыть в роли мужчины!

Я возликовал.

Распечатав письмо Иды с приглашением на совместный обед с ее родителями, я поначалу хотел бросить его в мусорную корзину. Я больше не нуждался в Бауэре. Но потом перед моим мысленным взором возник его яркий образ, и я решил, что соскучился по нему. Я понес приглашение к Марте. Она прочла его с показным равнодушием, но удовольствия скрыть не смогла:

— Так он соскучился! И заставил дочь нас пригласить! Ну и что, мы пойдем? Или проучим его отказом?

— Желание такое есть.

— Согласна. С другой стороны, у тебя репутация человека, который вечно ссорится со своими друзьями и коллегами мужского пола.

Я пожал плечами:

— Да, пожалуй, мы могли бы сходить к фрау Иде. Ведь все это уже быльем поросло.

— Я тоже так думаю. — Внезапно лицо ее засияло. — Слава богу, Зиги, что желания вернулись ко мне до того, как пришло это приглашение. Иначе ты мог бы подумать…

— Да, мог бы, — сухо сказал я.

— Надо его пожалеть, — сказала она. — Наш флирт, возможно, был для него последним… — Она развела руки, не закончив фразу.

— Да. Может быть, тебе стоило отдать ему один из рисунков, который я когда-то сделал с тебя.

Она покраснела:

— Я отдала.

— Отдала?

— Я подумала, из-за одного ты не будешь переживать. Ведь теперь у тебя есть я. Ты же не будешь завидовать ему из-за этого рисунка?

— Нет. Бедняга. Знаешь, Марти, он мастурбирует, глядя на него.

— И что с того? — Она пожала плечами.

— Да — что с того!

Да, и еще он видел, как она писает, сказала она. Не то чтобы действительно видел; это было в тот вечер, когда он выгуливал собаку в парке и они случайно встретились. Было холодно, и она просто больше не могла терпеть… Они посмеялись; он сделал вид, что отворачивается, но не отвернулся; так или иначе, но было темно, и поэтому он не смог бы ничего увидеть, или почти ничего. А она подумала про себя: наверное, Флисс был бы не прочь посмотреть, как это делает Минна…

Я позвонил фрау Иде и сообщил, что мы принимаем ее приглашение.

— Если погода позволит, — сказала она, — мы расположимся в саду.

— Это будет очень мило.

— Надеюсь, атмосфера не будет напряженной. У меня все еще сомнения; папа никак не мог решиться, пришлось надавить на него. Хотя он скучает без вас — обоих. Но проблема тем не менее остается… вы знаете.

— Знаю. Влечение, — проговорил я.

— И мама может уйти в себя.

— Нам тоже будет нелегко. Но я прихвачу одну вещь, которая должна помочь.

Все две недели, предшествовавшие нашему мероприятию, Марта была холодна и держалась особняком. Ничего личного, сказала она, просто нервы.

Очень легко могу предсказать реакцию фрейдистов на эту книгу. Будучи благодарными за откровения по поводу Эмануила и происхождения Марты, поскольку они якобы проливают свет на мои романтические представления об индустриальной Англии и открытие эдипова комплекса, эти люди откажутся поверить, что я мог вести себя так ребячески, так сверхэмоционально, так непоследовательно, как вел себя Фрейд, изображенный мной в эпизоде с Бауэром. Если только я не бредил под воздействием морфия, то пытался изобразить некоторые из своих психических особенностей, в частности мазохизм, и изобрел для этого символическое действие.

Они укажут на то, что «Леонардо», по моему же признанию, был чем-то вроде романа; поэтому, когда я обнаружил, что в переводе вместо сокола ошибочно стоял ястреб, то даже не позаботился о том, чтобы исправить свой текст.{118} Точно так же я пожелал назвать свою последнюю работу, «Моисей и монотеизм»{119}, историческим романом. Моисей-египтянин! Принесенный в жертву его последователями! Господи Иисусе!..

(Что касается той книги, то я получил настоящее удовольствие оттого, что написал нечто обидное для большинства евреев; представляя себе их физиономии, когда они будут это читать, я почти забывал о мучившей меня боли.)

Диагноз будет таков: в своих «мемуарах» я в беллетристической, напыщенной манере сообщаю читателю, что моя жизнь с Мартой была не такой уж гладкой и я ни в коей мере не оставался слеп к ее абсолютной заурядности, которая тем не менее совершенно невероятным образом не помешала ей оставаться самой собой.

Другие, возможно, будет исходить из того якобы объяснения, которая дает Елена Дейч в своей статье 1921 года «О патологической лжи», а скорее даже в редакции этой статьи, не предназначавшейся для широкой публики и представленной на следующий год в узком кружке. Как вы, конечно, помните, она там пишет, что один «в высшей степени заслуживающий доверия врач» измыслил ситуацию совершенно неправдоподобного «любовного треугольника», в существование которой почти что уверовал сам; с ним случилось «временное психическое помешательство» от страха за сына, или, если быть точным, «от страха, что его бессознательные разрушительные желания в отношении сына могут самым ужасающим образом осуществиться. Он знал, что, случись это, чувство вины и скорбь станут для него непосильным бременем, а поэтому искал спасения во лжи».

Педанты отвергнут саму мысль о том, что у меня мог произойти нервный срыв. Они скажут, что фрау Дейч, как это часто с ней бывало, писала о самой себе. Никто другой, заметят они, не оказывался постоянно одним из углов самых разных треугольников: то с ее отцом и ее любовником Либерманом, то с Либерманом и его несчастной женой, то с Либерманом и Феликсом, то с Феликсом и его бисексуальным другом Паулем, с которым она тоже спала. Ни у кого другого не было столь двойственных чувств к детям: аборт, когда она забеременела от Либермана; таинственная смерть едва родившегося либермановского отпрыска, зачатого в то время, когда любовник Елены утверждал, что его брак стал платоническим, и, возможно, убитого матерью из чувства мести; безумная любовь к собственному сыну Мартину и одновременно пренебрежение им. К тому же она всегда рассказывала друзьям о своих несуществующих романах.

Все это — неоспоримая истина. Даже двадцать лет спустя Елена могла расплакаться, вспоминая о смерти либермановского сына, сначала проклинаемого (как же, ведь он скреплял негодный брак ее любовника), потом обожаемого (в своих фантазиях она представляла себе, будто он — их общий ребенок, и надеялась, что хворая фрау Либерман может умереть), а потом горько оплаканного (но к этой скорби примешивалось и негодование, поскольку Либерман был вынужден утешать свою супругу).