Григорий Андреев противостоит в первую очередь родственникам, отцам, старшему, совковому поколению, которое всем недовольно и не может что-то изменить, гордому борьбой за выживание и детей своих учится барахтаться, жить по правилам массы. В «Обращении к отцам» Андреев разражается программным манифестом: «Мы сберегли последние силы, чтоб с высоты своего низменного века плюнуть в ваши растерянные физиономии. Чтоб не быть контингентом потребителей; черной дырой с вечно разинутым ртом, алчущей поглотить бездну сэкондхэндовских автомобилей и шоколадных батончиков; винтиком в системе, организованной по принципу “заработал – потратил” (“поел – покакал”, “покакал – поел”). Чтоб остаться немного собой».

Подобный юношеский максимализм характерен для современности. Молодые люди недовольны и разочарованы своими родителями, средним поколением, не оставившим им достойного настоящего и спрятавшимся от невзгод в дневной рутине. Надрывное веселье, оглушение себя тяжелым роком, травой, а еще лучше смерть – это желания не одних книжных героев, но и живущей молодежи, что отражается и в размножении сайтов самоубийц, и в движении готов с их культом черного цвета и символикой смерти.

То, о чем пишет С. Чередниченко, – жизненно правдиво и типично, и в этом плане это реализм. Но его герой, Григорий Андреев, все-таки не принимает эту типичность, он противостоит этой недоброй реальности, он раздираем безысходными противоречиями, он мечется по тусовкам, пишет рассказы, уезжает поступать в Литинститут и вскоре возвращается еще более недовольный. Разве это не герой романтизма? Высокой реальности, если хотите?

Помнится, М. Метерлинк в «Сокровище смиренных» писал об Эмерсоне как о мудреце будничных дней. О мудреце, который учит жить, потому что никто не вправе избегать духовного в чередовании обычных недель, и потому что минута тайного существования наших душ во сто крат важнее какого-либо героического подвига. Эта простая правда – правда жизнеутверждения – пока не сквозит ни в одном тексте. Все жизненное в них выражается через физиологизмы: алкоголь, наркота, секс. Герой может быть доволен жизнью, если жизнь его ограничивается только этим триединством, если же нет – ему трудно, и он страдает.

Николай Михайлович Перфильев – глава литобъединения «Свеча», литературный чиновник и представитель старшего поколения, который боится за Гришу, с трудом живущего изо дня в день. Это человек без чрезмерных порывов, без душевных фейерверков, но он спокоен и добр и желает молодежи оптимизма. Перфильев появляется урывками, в интервью, в выдержках из статей, в дневнике, в письмах. В статье о молодом роке он упоминает и Гришу, и его жену Кору, поэтессу, и всю сигаретно-богемную обстановку их квартиры, и песни, которые в ней поются: «“Молодое поколение – ура! / Молодое поколение… / У нас всё впереди, пока мы глотки не сорвем…” Глядя, как два десятка молодых людей, напрягая жилы на горле, под жесткий бой акустической гитары кричат эти отчаянные слова, действительно начинаешь верить – у них еще всё впереди!»

Действительно, такие моменты есть – не все же выть да ежиться. Есть полусвятая-полуплотская любовь Коры, ее материнское благоговение перед Гришиным талантом. Но затем расставание и с ней, не выдержавшей его мироненавидящую апатию (этот их союз – проекция на союз Мастера и Маргариты), плюс эта множественность имен (то Кора, то Мара, и сам Гриша – то Гриша, то Горя, то Данила-мастер) плюс постоянные ссылки и размышления вокруг «Розы Мира» Д. Андреева дают налет интеллектуальной ирреальности, ненормальности мышления, того, что современным языком можно назвать «глючностью». У всех в повести свои глюки, и у Гриши Андреева – это Роза Мира. А не есть ли это обман, побег от жизни? Да, и Гриша сам это признает, когда говорит Коре: «Нужно писать о жизни, о жизни, о жизни! А ты от нее хочешь спрятаться!»

Между тем не жизнь, а инобытие – лейтмотив «Потусторонников». Мистическим постижением инобытия занимался и постоянно упоминаемый здесь Даниил Андреев, с которым Гриша Андреев себя внутренне связывает («Он и есть Христос! А я – не обретший себя апостол!»). Стремление к верхним брамфатурам, к Шаданакару, вливание в потусторонние процессы, отображающиеся в метаистории, – вот куда должна стремиться Душа человека. Для Гриши Андреева лучшим средством такого перехода кажется физическое истребление, страдание: «Я хотел бы заболеть… сильно-сильно заболеть… или чтобы меня вырвало, и я бы корчился в судорогах над унитазом. После этого, быть может, смогу почувствовать всю “прелесть жизни”».

Многое в повести вызывает тошноту, боль, брезгливость. Симптоматичным при этом является то (отчасти об этом уже говорилось), что герой С. Чередниченко сам пишет прозу. Ведь процесс художественного созидания уже есть обретение смысла бытия (Андре Мальро), а искусство – превращение хаоса и неупорядоченности окружающего мира в гармонию, то есть то, что Аристотель подразумевал под словом «энтелехия». Живущий творчеством живет вдвойне, и поиск, который ведет искусство, помогает ему полюбить этот мир, каким бы он ни был (А. Камю). Однако Грише творчество жить не помогает, и вообще: «Зачем писать? Можно просто надрочить на бумажку, размазать равномерненько и “отдать людям” – любуйтесь, вот вам искусство. Такой вот у меня “художественный метод”».

Развлечение молодежи в «Потусторонниках» – и утонченной, и уличной – полная отдача инстинктам, игра с ними, жертвоприношение телесным желаниям, возведение порока в способ отрешения от всего внешнего, саморазнуздание и тем самым срывание с себя всех масок. Если у Рабле вся эта плотскость была гимном жизни, если у древних народов она смыкалась с божественным и воспевалась в мифах, здесь – это грех без всяких прикрытий, демонстрация собственного бессилия во всём другом, пощечина порядку и здравомыслию.

То же самое в повести Марины Кошкиной «Химеры». Ее герои, еще старшеклассники, пьют, курят, колют вены и идут в ночь бить врагов арматурой. И родители ничего не могут поделать. Скучающий Илья («Вся жизнь – цепочка лишенных смысла действий. И люди – дебилы. Ничего интересного».) и его плотоядная, всем довольная сестра Лиза («Дикий зверь, самка… что еще скажешь?») переезжают в другой город к тете, чтобы начать там новую жизнь и закончить школу. Но через время беспорядочная жизнь возобновляется – Илья связывается с замужней наркоманкой Анечкой и ее друзьями, а Лиза втягивает туда еще и «хорошую девочку», художницу Нелли.

Нелли не может жить без кумира, без влюбленности, словом, без идеальности, но Лиза ей растолковывает, что все мы – животные, и что любви нет, а есть инстинкты, то есть любовь есть только инстинкт. Илья же ищет смысл жизни и, гуляя с новой компанией, все еще дистанцирует себя от них, по сути нелюдей, трупов: «…он еще способен мыслить и хотеть чего-то большего, чем никчемное растительное существование. А они уже нет. Они довольны собой, они довольны дешевой водкой, загаженным клубом, смешанным с мелом героином. Героин – это от слова “герой”».

Эстетика нигилизма заставляет этих детей слишком рано стать черствыми, эгоцентричными гедонистами, для которых каждая минута без наслаждения превращается в муку, в дурные мысли, в неудовлетворенность. И опять возникают онтологические проблемы. «Смерть, – думал Илья. – Она похожа на снежного барса. Она такая же нежная и страшная».