Наши интересы совпадали.

Он, счастливый, удалился.

И вот я вошел к ней.

Бросились друг другу в объятия… И я… (далее вычеркнуто).

Взяли экипаж… ездили до рассвета… Балконы домов – в цветах… Сад Тюильри через решетку – белые статуи в листве. Рассвет на площади, где когда-то казнили несчастных короля и королеву… Стоя на эшафоте, они могли видеть свой дворец и этот сад, который так любили… Эшафот и царственная кровь… Толпа мочила в ней платки… Я слышал, нынче можно купить у потомков черни эти ссохшиеся грязно-коричневые комочки… Она поняла мои мысли – сжала мне руку. «Настанет год, России страшный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь…» Это написал наш поэт! Донесли отцу, и я прочел донос… на его столе…

Вернулся к себе под утро. Елисейский дворец был весь освещен. Никто не спал.

Граф Петр Андреевич (Шувалов) встретил меня со слезами. Они уже меня похоронили, а я как-то забыл о них.

Так началась счастливейшая неделя (которая столь страшно закончится)…

Прием в Версале… С удовлетворением отметил, что двор Наполеона – отнюдь не двор Людовиков… Отужинав, первые лица государства возвращались из обеденной залы, когда навстречу им стремительно неслись голодные вторые лица государства. Шитые золотом мундиры, дамы в роскошных парижских туалетах толкались, бранились… Бисмарк, шедший со мной, сказал, усмехнувшись: «Прошли времена, когда французский двор был настоящей школой учтивости и манер».

Что станет с настоящими манерами, если к тому же исчезнут настоящие короли!

Приемы и секретные переговоры с обоими драчунами (Вилли и Наполеоном) шли трудно, но настроение все время было радостное. Знал: вечер проведу с ней. Мы жили своей жизнью в этом волшебном городе. Мой адъютант привозил ее каждую ночь… Я никогда не думал, что невинная девушка… (вычеркнуто). Да, любовь – лучший учитель… А она любила.

Детское лицо на подушке… Страсть.

Я придумал с ней сфотографироваться. Теперь дагеротипами увлекается вся Европа. Но в нашей Церкви до сих пор много противников «механического изображения» людей… Духовник отца сказал: «Бог создал человека по своему подобию, и никакой человеческий аппарат не смеет фиксировать подобие Божье».

Но, видимо, отец не был в этом уверен. Я нашел в его шкафу много дагеротипов обнаженных женщин, которые ему присылали, конечно же, из Парижа.

Изобретши фотографию, легкомысленные вечные дети – французы тут же нашли ей желанное применение. Впрочем, и мне безумно хотелось снять обнаженной мою милую…

Но тогда мы пришли – разумеется, анонимно – в ателье в стороне от Елисейских Полей. Фотограф слишком любезно усадил нас. Сразу подумал: неужто узнал?

Готовя ящик красного дерева к съемке, придирчиво нас осмотрел. Потом выбежал из-за ящика и, обдавая запахом дурного одеколона, беззастенчиво рукой поправил наши головы. При этом уморительно болтал. Сказал, что вначале в Париже многие поэты видели в фотографии унижение искусства. Но теперь сам Бодлер сделал у него дагеротип… Он и далее сыпал какими-то, видимо, модными именами, которые она знала, а я (увы!) – нет.

Вечером получили изображение… Вышло прелестно, хотя немного мелко.

Но на следующий день мрачный Шувалов сказал, что наш дагеротип, к счастью, без подписи хитрец… выставил в витрине!

Значит, знал прохвост! Мы пошли посмотреть. В витрине стоял все тот же Бодлер. Нас с милой не было. Фотограф увидел нас через витрину, выбежал и угодливо объяснил, что какой-то русский скупил все изображения.

Я был в бешенстве. Позвал Шувалова.

– Ваше Величество, я счел своим долгом…

– Где они?

– Я их уничтожил.

– Ступайте! – сказал я ему.

Я был слишком счастлив, чтобы наказать этого усердного глупца.

Предзнаменование случилось на следующий день.

Стоял дивный жаркий вечер, и мы гуляли в Люксембургском саду. Любовались старым фонтаном Медичи, когда к нам подошло странное существо. Это была цыганка – старая, с усами над верхней губой…

Она обратилась к Кате… по-русски!

– Хочешь погадаю, молодица?

Французские агенты, незримо сопровождавшие нас (русским я запретил), моментально подошли и окружили цыганку.

Но я велел оставить ее в покое. Решил дать ей денег и уйти.

Однако Катя по-детски закричала:

– Хочу! Хочу! Гадай, бабушка!

– Посеребри, молодец, ручку сначала, – сказала цыганка.

Я посеребрил. Дал… много (неужели хотел задобрить?). Но она приняла как должное и спокойно спрятала ассигнации на груди под цветастым платьем. После чего вдруг схватила мою руку (я хотел отдернуть – не успел).

Она уже поглядела. Засмеялась:

– Значит это ты – русский царь?

И повернулась к Кате, так же мгновенно схватив ее руку.

– А ты, молодая, пляши, на тебе царь женится…

И вдруг замолчала. Она держала обе наши руки, но смотрела только на мою.

Я понял и сказал:

– Что ж, говори, не бойся.

– Семь покушений вижу… Шесть раз твоя жизнь на самой тонкой ниточке висит… да не срывается. Во всяком случае, о шести ты узнаешь… Но внимательно считай. Седьмое… оно на твоей руке… будет последним. Седьмого страшись, Государь. И спаси тебя твой Бог!

Бросив наши руки, быстро пошла по аллее.

Я рассмеялся и пошутил:

– Ну что за беда, если я верну в природу множество элементов, из которых она… не так уж удачно меня создала…

Но она плакала, нелепо приговаривая:

– Надо же, грязная старуха… сказала глупость, а я реву… Простите… но без вас я зачахну.

Огромные глаза расширились.

Ночь… (вычеркнуто).

Я теперь молод! Очень молод! Так вот в чем бальзам Мефистофеля!

А она… Она всю ночь плакала.

И на следующий день случилось!

Проклятая старуха! Проклятая страна! Им мало своих убиенных монархов!

Вместе с Наполеоном и Вильгельмом я присутствовал на военном смотре на ипподроме. Когда-то наши дядья сошлись в кровавой битве. Теперь мы мирно глядели… Мирно? Надолго ли?..

На обратном пути, демонстрируя нашу дружбу, я сел в коляску вместе с Наполеоном. Впрочем, дядя Вилли уже понял, на чьей стороне нынче мой нейтралитет. Мне передали: Бисмарк посмел угрожать. Заявил, что он хороший друг своих друзей и беспощадный враг своих врагов. Я расхохотался.

Мы ехали в открытой карете. На сиденье рядом со мной был Император, сзади – мои сыновья (Саша и Владимир). Экипаж медленно полз среди гущи народа, высыпавшего из аллей Булонского леса. Я ожидал обычных выкриков, прославляющих Польшу, и, чтоб их не слышать, старательно беседовал с Наполеоном.