Он должен был достичь двери за один прыжок – но опуститься на пол так и не успел. Успел преодолеть половину расстояния, разворачиваясь в воздухе и прижимая книгу к груди…

Беззвучный взрыв, грянувший за его спиной, второй раз превратил обстановку в комнате Маскриба Рапхабельта в груду мусора.

Но этого Эдрик уже не видел.

С добавленным ускорением его тело, уже в бессознательном состоянии, вышибло дверь и, вместе с нею вылетев в коридор, врезалось в противоположную стенку.

* * *

Когда Эдрик очнулся, его тошнило, а комната раскачивалась, как лодка во время шторма. Вдобавок это была чужая комната.

Он лежал на животе – спина и ляжки горели огнем. Если не считать бинтов и повязок, он был совсем голым. Едва не теряя сознание, сумел кое-как поднять голову.

Почти такое же помещение, как и то, что он занимал. Шкаф, стол, стулья…

За столом сидел человек.

Услышав, как зашевелился Эдрик, человек повернул голову к кровати.

На вид незнакомцу было лет сорок. Волосы – когда-то темно-каштановые, а сейчас – выгоревшие на солнце и вдобавок обильно приправленные проседью. Прямой нос, сжатые в жесткую складку губы. Уверенные движения воина. Но взгляд – совсем не бойцовский: слегка рассеянный, задумчивый. Что-то не так с этим взглядом. Кажется, что человек, который так смотрит, или безумен, или тяжело болен.

– Успокойтесь, – сказал незнакомец. – Отдохните. Нам обоим будет лучше, если вы еще немного поспите.

– Это еще почему? – Приложив титанические усилия, Эдрик сумел привстать на локте.

Новый приступ головокружения. На этот раз он справился с ним быстрее, чем с предыдущим.

– А ты крепче, чем кажешься, – взгляд незнакомца перестал быть рассеянным. – Совсем недавно я гадал – выживешь ты или нет? У тебя в спине и, пардон, в заднице было столько осколков, что, если их склеить, можно было б собрать табуретку… а может, и целый письменный стол.

– Пусть моя задница вас не волнует, – буркнул Эдрик. – Кто вы… кто ты такой?

– Случайный прохожий, – с усмешкой ответил незнакомец. – На твое счастье. Пока эти идиоты догадались бы позвать врача, ты бы давным-давно истек кровью.

– Так это ты меня перевязал?

– Да… Эй! Тебе этого лучше не делать!

Но Эдрик не стал слушать добрых советов. Шипя от боли, он сел на кровати. Поставил ноги на пол. Он чувствовал, как повязки набухают кровью – но это неважно. Он мог решить проблемы с поврежденным телом за несколько секунд. Сознание достаточно прояснилось, чтобы он мог перейти.

В истинном облике проблем у него не будет. Никаких.

Он медлил, потому что, с одной стороны – оценивал свое инкогнито выше чужой жизни, а с другой – не хотел убивать незнакомца. Тот все-таки его перевязал.

А потом Эдрик заметил, что на столе перед незнакомцем лежит книга. Та самая.

В раскрытом виде.

Третий, самый последний сон, приснился мне уже в самом Рендексе, когда до летнего солнцестояния оставался всего один месяц.

На этот раз не было ужаса перед надвигающимся небытием, я оставался собой; впрочем, в какой мере это действительно был я – тот еще вопрос. Я осознавал себя, понимал, что вижу сон, но ничего не хотел и не желал. Моя воля как будто бы перестала существовать; все прочее – осталось. Я стал бездушной куклой, големом, которого неведомая сила привела в действие, заставила повернуть голову и посмотреть в определенном направлении.

Возникло ощущение движения – я будто бы опять падал во тьму вместе с духом Ламисеры. Потом направления сместились: провал стал надвигающимся горизонтом, падение – полетом по заданному пути. В пустоте, сквозь которую я плыл, образовалось отверстие – без определенных размеров, без краев, просто отверстие в пустоте – и все. В появившейся дыре посреди ничего я увидел большие золотые часы. Часы располагались то ли на башне, то ли на скале…

Красивые, округлые, со множеством декоративных деталек, они были расколоты неровной черной трещиной, делившей циферблат на две части. Вместо цифр – надписи. Очевидно, половинки, когда-то составлявшие одно целое, теперь располагались под углом друг к другу: я решил так потому, что освещение, падавшее на них, было разным. Правую часть свет окрашивал в кровавые тона, левая часть оставалась жемчужно-белой.

С двух сторон, изгибаясь по периметру циферблата, находились фигуры двух демонов. Правый висел вверх ногами. Поначалу я принял их за элементы декора, но потом увидел, как шевелятся их губы, и понял, что демоны самые настоящие. Я стал прислушиваться, но так и не сумел узнать, о чем они беседовали. Меня они не заметили. Откуда-то пришло знание, что одного зовут Артаквэйс, а второго – Тэвкэ.

Я не успел подробно рассмотреть место, где находились часы, запомнил только мутные небеса, где набухающие багровые облака вот-вот, казалось, были готовы пролиться кровавым дождем. Думается все-таки, что часы находились на вершине скалы, а не башни, хотя и неясно, для чего их там разместили.

Затем что-то сдавило грудь, картина смазалась и я обнаружил, что сижу на кровати в комнате, снятой вчера вечером. Я тяжело дышал, простыни были мокрые от пота. Что бы ни стояло за этим «видением», моему телу оно явно не понравилось. Я чувствовал себя так, как будто едва не умер. Впрочем, распад воли при сохранении разума не менее отвратителен, чем полное разложение того и другого.

Все эти «видения» начали мне уже порядком надоедать. Смысла в них не было ни на грош, но ощущения, сопровождавшие их, приводили меня в бешенство – уже после того, как все возвращалось на круги своя и момент «исчезновения» оказывался, к счастью, лишь иллюзией, кошмарным сном. Я никогда не примирюсь с тем, что исчезну, перестану быть не только как вот это тело или вот эта индивидуальность, но и как сокровенное «я», как сущность, наделенная свободой и внутренней творческой силой. Эти же сны ставили под сомнение то, в чем я всегда был абсолютно уверен, атаковали подлинные, внутренние основания моей веры в себя.

Больше всего мне не нравилось, что эти сны могут отражать – пусть очень искаженно – какую-то подлинную реальность, какой-то настоящий дефект, затронувший не только Шэ, Келат и Тэннак, но и нечто еще более глубинное. Это очень странно, поскольку оценивая свои действия после Бэрверского холма, я не могу не признать, что как бы ни были они мерзки – я был целеустремлен, как никогда прежде. Моя воля не повреждена… или я не чувствую повреждения? Сны свидетельствовали о втором. Но если принять их свидетельство за правду – как я исцелюсь? Эти мысли сводили меня с ума, они не могли принести ничего, кроме отчаянья. Однако так уж я устроен, что собственное бессилие вызывает во мне только ярость. Между злостью и отчаяньем злость предпочтительнее.

Такова была первая реакция. Когда ярость отхлынула, я постарался осмыслить проблему более-менее спокойно.