Вода сбила сонный настрой. Страх, едва отражающийся в зеркале, пропал. А когда она, роняя капли на рассохшийся паркет и оставляя на нём тёмные маленькие следы, прошла на балкон, угроза стать другой даже не ощущалась на краю сознания. Ветер холодил мокрые ноги, забирался под полотенце и словно нашёптывал что-то неразборчиво.

Сзади хлопнула входная дверь. Сквозняк приподнял край неплотно завязанного полотенца, погладил её поджавшийся живот и сбежал.

Джек, а это уже точно был Джек, крикнул из комнаты:

— Погнали, по дороге высохнешь.

И они погнали. И были наспех натянутые джинсы, и дурацкий смех, и мокрые короткие волосы, и даже необязательный трёп быстро смешался сначала с духотой автобуса, а потом с грязным шумом вокзала. Игра началась, и Эмма была благодарна ей за эту необязательность, спонтанность и отсутствие цели.

Рамка металлофиксатора мигала красным огоньком неисправности, охранник болтал с подружкой в такой же черной форме, и они быстро пробежали в зал ожидания. Каждому хотелось быть первым.

— Пять! — крикнула она, подбегая к табло.

— Семь, — Джек догнал её сразу и, запыхавшись, встал сзади, дыша в затылок. Ему часто хотелось, чтобы от дыхания её волоски приподнимались и танцевали, но она коротко стриглась и лишь проводила ладонью, когда он так дышал. Давала понять, что ей нравится и она это чувствует.

Они отсчитали двенадцать строчек вниз, и Эмма радостно выдохнула. Название станции ей понравилось. Она отдала рюкзак Джеку и помчалась покупать билеты. В общем-то в этом и был смысл. Неподдельность, никаких планов, только слепой случай. И дальше, дальше, чувствуя, как пульсирующая нить судьбы тащит их тела и души неизвестно куда. Эмме это виделось хаосом, но Саша знал, куда хочет. Вернее, надеялся, что знает. Мечтал, что однажды сработает и это произойдёт. «На границу миров не приехать по билету. Прямой путь не самый короткий. Смотри краем глаза, лови знаки, меняй планы. Случайный выбор может стать нужным. Только не собираясь в путь, можно начать двигаться». Фраза, запомненная в каком-то из их с тёткой споров, звучала офигенно. Наравне с той, про несмываемые чернила.

А ещё было совершенно не важно, как они будут возвращаться.

«Тот, кто бережёт силы на обратный путь, никогда не вырвется за грань», — повторяла Эмма цитату из какого-то фильма. Джеку нравилась эта её надрывность, готовность к поступку и то, с каким безусловным самоотречением она делала что-то для него. Просто брала и делала. Не подстраивалась, не пыталась угодить. Никто и никогда не делал для него такого раньше, и это рождало где-то внутри горячую и до дрожи пробивающую благодарность.

Сейчас Саша нелепо топтался в центре зала и виделся себе чужим и дурацким даже в этой суете приезжающих и уезжающих людей. В желудке тлела тёткина шарлотка, залитая чаем, в голове звенело слово «Цугцванг», услышанное в каком-то подкасте. Как удар алебардой в щит, лязгающе-безнадёжное. Цуг-цванг! Рюкзак Эммы был легким, она явно следовала своей идее «не беречь силы на обратный путь», и он с неудовольствием поправил на плече свой рюкзак. Тот был явно тяжелее, и Саша не вдруг вспомнил, что не выложил зеркалку, пустой металлический термос и два ролевых пистолета-муляжа.

«Да ну и черт с ними, — подумал он, — сделаю пару смешных фоток на натуре. Но хорош бы я был сейчас». Он запоздало представил, как охранники на входе сначала изумленно пялятся в экран этого своего просвечивающего аппарата, а потом ставят его к стенке и обыскивают, вызывая поспешно наряд из ближайшего ЛОВД. «То-то шуму было бы, — продолжал весело думать он, увлекаемый Эммой на платформу, — террорист-ролевик! Да не тащи ты меня…»

Старая электричка пахла как обычно, грязью, чуть-чуть дымом и креозотом. Джеку не хотелось прикасаться здесь ни к чему, но Саша был более покладист. Стараясь не глубоко дышать, он плёлся за Эммой по вагонам, ловя съезжающиеся со скоростью гильотины двери, и постепенно перестал морщиться. Пистолеты давили в спину в рюкзаке.

Тяжёлые, максимально похожие на настоящие. Они и были почти настоящими. Заботливо отлитыми, выточенными, отшкуренными, собранными из частей и смотрящимися в руке неимоверно реалистично. Да, не было затворных рам, была только видимость. Но оучш-ш-ш-ш, как это круто смотрелось!

Эмма, оказывается, отсчитывала сначала пятый вагон, потом седьмую лавку, которая не была занята, потом упала на неё, задрав длинные ноги на скамейку напротив. Никто не возразил. Вагон оказался почти пустой. Громыхал на стыках, потряхивал и раскачивался. В белёсом свете из окон он казался скорлупой, пустотелым раздутым плодом с высохшими семенами, перекатывающимися внутри. Семенами, одним из которых чувствовал себя Джек. Тыквенный Джек, семечко в высохшей тыкве…

Сашин билет, который Эмма сразу вручила ему, оказался счастливым. 717717. Тётка научила определять это ещё когда он был маленьким и ездил с ней в сад. Показывала, как сложить цифры, какие варианты бывают и как вычислить счастливый билет даже тогда, когда цифры все разные. Заметить, так сказать, счастье даже тогда, когда его не видно на первый взгляд. Уловить на границе зрения.

Глядя в окно электрички и чувствуя ухом щекотные волоски Эммы, по-хозяйски устроившейся на его плече, Саша думал о том, что ехать можно бесконечно. В идеале под какой-нибудь хороший трек в ушах, чтобы мелькали эти деревья, перелески, одинокие избушки, словно солдаты на расстрел из строя, шагавшие вперед, как только лес расступался. Бесконечность не плескала болью в зрачки, притягивала взгляд, словно холодила его… Он всегда замирал, когда сталкивался с волнующим простором. В этих слоистых туманах, бахроме кустов, проколотой телеграфными столбами и в мелькающих осколками неба озерах Саше чудилось время, запертое на огромной виниловой пластинке. И он всегда радовался, что можно иногда эту пластинку достать из-за шкафа, вытянуть из дырявого чехла, держа аккуратно четырьмя пальцами за края, поставить на диск и опустить иглу, готовясь услышать сначала шорох, а потом…

Что было не так с миром? Саша не знал. Не то чтобы чувствовал себя чужим, скорее — нежеланным. И это было не странно, тётка однажды проговорилась, что родители сдали его когда-то в интернат, но ведь забрали потом и по-своему любили. Правда, не так, как он хотел, но он не винил их. Родители оказались такие же как все. Мир вообще кололся и отталкивал, и стоило большого труда к нему притереться. Помогала, как ни странно, тётка. Он долго размышлял — что его к ней тянуло? А потом не вдруг понял, что выходил от неё словно примирившись со всеми иголками и шероховатостями мира. Наждачка слов, взглядов однокурсников,