Вдруг протяжно завопила Кэрри.

— Я хочу маму! — кричала она. — Кэти, Крис, ведь мы здесь жили с Кори! Пойдемте внутрь! Я хочу к маме, позвольте мне увидеть мою настоящую маму!

Было так ужасно слушать ее крики и просьбы. Как она могла помнить дом? Когда нас привезли, было так темно, близнецы почти спали и не могли ничего видеть. В то утро, когда мы убежали, едва рассвело, и выходили мы через заднюю дверь. Что же подсказало Кэрри, что это было когда-то нашей тюрьмой? И тогда я поняла. Дело было в Домах, которые стояли дальше по улице. Мы были в конце тупика, а наш дом стоял выше всех остальных. Мы часто выглядывали из окон нашей запертой комнаты и рассматривали эти прекрасные дома. Нам это запрещалось, и все же время от времени мы осмеливались.

Что доказало наше долгое путешествие? Ничего, кроме того, что наша мать была лгуньей. Я размышляла над этим целыми днями, думала я об этом и когда сидела на скамеечке в душе, а Пол, расчесав мне волосы, начал их осторожно мыть. Они были такими длинными, что мне трудно было забирать их вверх и промывать всю голову. Он делал так, как я его учила: намыливал их от головы к концам, потом он их сушил, расчесывал и укутывал меня ими, как огромной шелковой шалью, а я стояла обнаженная, прикрытая лишь волосами, как когда-то должно быть, стояла Ева.

— Пол, — спросила я, опустив глаза, — ведь то, что мы делаем, не грешно, правда? Я все думаю о бабушке и о ее разговорах о зле. Скажи мне, что все оправдано любовью.

— Подними глаза, Кэти, — ласково сказал он, вытирая мне лицо полотенцем. — Посмотри, что ты видишь — обнаженного мужчину, такого, каким замыслил его Бог.

Когда я подняла глаза, он взял мое лицо в руки, приподнял меня и придвинул ближе. Крепко держа меня в объятиях, он продолжал говорить, и каждое произнесенное им слово убеждало меня в том, что наша любовь прекрасна и правильна.

Я не могла говорить. Внутри меня все рыдало, ведь я так легко могла стать ханжой, которую моя мать хотела из меня сделать.

Я чувствовала себя ребенком, позволяя ему вытирать и расчесывать мои волосы, и как угодно целовать и ласкать меня, пока наконец не вспыхнула вновь наша страсть, и он не поднял меня на руки и не отнес к себе на кровать.

Утолив желание, я лежала в его объятиях и думала обо всем, что я могу делать. О тех вещах, которые шокировали меня, когда я была ребенком. О вещах, которые казались мне мерзкими и отвратительными, потому что я видела в них просто действия, а не выражение чувств. Как странно, что люди рождаются такими чувственными и столько лет это в них глушат. Я вспомнила, как его язык впервые проник в меня, как меня пронзило словно током.

О, я могла целовать Пола всюду и не чувствовать никакого стыда, ведь любить его было прекрасней, чем вдыхать аромат роз солнечным летним днем, прекрасней, чем танцевать под изумительную музыку с лучшим из партнеров.

Вот чем была для меня любовь к Полу, когда мне было семнадцать, а ему сорок два.

Он воссоздал меня, собрал по кусочкам, и я все глубже запрятывала чувство вины, которое испытывала перед Кори.

Была еще надежда для Криса, он был жив.

Была надежда для Кэрри, что она вырастет и тоже найдет свою любовь.

И, может быть, если все будет хорошо, была надежда для меня.

Джулиан уже не приезжал так часто, как раньше, и его отец и мать на это жаловались. Когда он появлялся, он танцевал лучше, чем всегда, но я ни разу не заметила, чтобы он взглянул в мою сторону. Правда, я подозревала, что он все-таки смотрел, когда я этого не могла видеть. Я становилась все лучше, более дисциплинированной, более старательной, и я работала. О, Боже, как я работала!

Я с самого начала была включена в профессиональный состав балетной труппы Розенкова, но только в кордебалет. В то Рождество мы ставили «Щелкунчика» и «Золушку».

Как-то в пятницу днем все уже ушли домой, и я была в классе одна, погруженная в образ феи Драже, мне хотелось найти в нем что-то новое, и вдруг я поняла, что со мной танцует Джулиан. Он словно стал моей тенью, повторяя все мои движения, даже пируэты, и передразнивая меня.

Потом он нахмурился, схватил полотенце, чтобы утереться. Я развернулась и направилась к раздевалке. В тот вечер Пол пригласил меня на ужин.

— Кэти, подожди! — позвал он. — Я знаю, я тебе не нравлюсь…

— Не нравишься.

Он зло ухмыльнулся и, наклонившись, заглянул мне в глаза. Губы его коснулись моей щеки, когда я пыталась отодвинуться, но он оперевшись ладонями о стону, не давал мне пройти.

— Знаешь, я думаю, именно тебе надо танцевать Клару или Золушку. — Он пощекотал меня под подбородком, потом поцеловал за ухом. — Если ты будешь со мной мила, я постараюсь, чтобы ты танцевала эти партии. Я вырвалась и побежала прочь.

— Оставь это, Джулиан, — выпалила я. — За твое расположение придется слишком дорого платить, а ты меня не интересуешь.

Через десять минут, когда я приняла душ, переоделась и уже собиралась уходить, появился Джулиан, тоже готовый к выходу.

— Серьезно, Кэти, я думаю, ты уже доросла до Нью-Йорка. И Мариша так думает. — Он криво улыбнулся, как бы показывая, что мнение его матери не столь важно, как его.

— Тебя ничто не будет связывать. Если только сама не захочешь.

Теперь я не знала, что сказать, поэтому не сказала ничего. Меня назначили на обе эти роли в труппе Розен-кова. Я думала, другие девушки будут враждебны и завистливы, но, когда это объявили, все они аплодировали. Мы отлично работали вместе, это было легкое, веселое время. Потом настал день моего дебюта в роли Золушки.

Джулиан даже не постучался, когда зашел в женскую гримерную, чтобы посмотреть на меня, уже одетую в лохмотья.

— Перестань ты так нервничать. Это же просто люди. Ты же не думаешь, что я приехал сюда танцевать с кем-то, кто не сделает сенсации, правда?

Мы стояли за кулисами, его рука обнимала меня за плечи, придавая мне уверенности, и мы отсчитывали такты до моего выхода. Его выход был позже. В темноте зала я не видела ни Пола, ни Криса, ни Кэрри, ни Хенни. Я дрожала все больше, пока гасли огни, заканчивалась увертюра, поднимался занавес. И тут все волнение ушло. а с ним и моя неуверенность. Мое тело помнило все само, я положилась на музыку, которая вела и направляла меня Я была не Кэти, не Кэтрин, а Золушка! Я выметала золу из камина и с завистью смотрела на двух противных сводных сестриц, собиравшихся на бал, и боялась, что чудо и любовь никогда не войдут в мою жизнь.

Даже если я и делала ошибки, или техника моя не была безукоризненной, я не замечала этого. Я была в восторге от танца, от выступления перед публикой, я упивалась своей юностью и красотой, но прежде всего я была влюблена в жизнь и в то, что она давала мне за стенами Фоксворт Холла.