Болезненный толчок в ребра под сердце. Медленно сажусь, упираясь ладонями в песок. Захватываю его и просыпаю сквозь пальцы. Точно — песок! Нежный и совершенно белый, как… как на пляжах…

— Прямо из постельки к нам, — вздыхает сорванный голос. — Тепленькая, чистенькая, в пижамке, ты только посмотри, Луша!

— Чего смотреть?! — возмущается хриплая Луша. — Без ботинков же! Мне Хрюк обещал, что первые ботинки с мерзляка — мои. Обещал? Нет, ты скажи, обещал?!

Опять кто-то зарится на мою обувь, а я — жива, босая, но живая…

— Едет! Тащи за ноги!

Глаза мои, начавшие привыкать к солнцу и различать странные лица скорчившихся рядом людей… Моя голова, только-только остановившая внутри себя бесконечное вращение ярких звезд, покалывающих зрачки искрами… Мои ребра слева, только-только привыкшие к необходимости глубокого вдоха и затихшие в ноющей боли… Все это шмякнулось в песок, потому что меня дернули за ноги и потащили куда-то.

— Хватит уже, сюда не досыпется… — командует Луша и первой бросает мою левую ногу. — Ухоженная бабочка, ишь, пяточки какие розовые! — одобряет она мои ступни.

Я тоже хочу увидеть свои пятки, они должны быть шершавыми и грязными, они бежали по мокрому асфальту, шел дождь… Я подворачиваю ногу, и в это время со зловещим шорохом песок рядом начинает осыпаться, сначала кажется, что земля накренилась и пересыпается, стараясь завалить меня невесть откуда взявшимся белым песком с карибских пляжей. Но потом я замечаю огромный пустой кузов где-то наверху белого бархана и понимаю, что меня только что оттащили от места, куда высыпали тонны три песка, и он дополз к моему телу несколькими струйками.

— Аминь! — просипел сорванный голос. — Сколько там было мерзляков?

— Два с прошлого месяца и один понедельнишный, царство им небесное. — Я вижу широкие, резкие взмахи руки близкой ко мне женщины. Это Луша, она крестится. Заметив мой взгляд, наклоняется пониже. — Ну-ка, осмотри ее, Цаца.

— Смотрела уже, — отказывается Цаца. — Трусы с прокладкой, вот и все ее богатство. Пижамка, конечно, ничего себе, но цвет какой-то задрипанный…

— Тогда смотри еще раз пакеты, которые она держала!

— Сама смотри! Вон все лежит в куче, иди и смотри! Сто раз уже смотрели!

Я поворачиваю голову в другую сторону и вижу в отдалении огромную гору мусора, среди которого копошатся сгорбленные фигурки.

Цаца вдруг наклоняется к моему лицу и кричит что есть мочи:

— Ты пошла выносить мусор и упала в машину, да?!

От звука ее сорванного голоса, от брызг слюны и вытаращенных голубых глаз с нарывами на веках меня тут же замутило.

— Стала бы она так цепляться за пакеты! — критикует эту версию Луша. Теперь она хорошо видна вся — костлявая, седая и грозная, с длинной страшной палкой, на которую опирается криво, как раненая Баба-яга. — И чего орать?..

— Потому что человек может быть полумертвый и после грохота механизмов глухой! Да?! — надрывается надо мной Цаца.

Я еще раз пытаюсь сесть. Мне помогает третий человек, он обхватывает мои запястья и тащит к себе. От коричневых пальцев невозможно отвести взгляд, потому что они совсем без ногтей.

— Копчик, спроси, зачем она была в машине! — требует Луша.

Старый, сморщенный сушеным грибом Копчик молчит и застенчиво улыбается.

Я становлюсь на четвереньки и ползу к двум кучкам мусора неподалеку. Я узнала пустые бутылки, я их помню еще на столе, была какая-то пьянка, дети… Странно видеть содержимое мусорного ведра, аккуратно рассортированное на белом песке. Объедков совсем не осталось — запястья мои пахнут копченой колбасой. Металлическая коробка открыта. Я ищу сухих фугу, я рою песок и копаюсь в пакетах с овощными очистками. Троица, опустившись на четвереньки рядом, напряженно следит за моими движениями.

— Рыбки, — кое-как проговариваю я и показываю пальцами размер, — мои рыбки…

— Если ты про сушеную кильку, так мы ее отдельно сложили в кучку, — тычет палкой Луша.

Ползу в указанном направлении, захватив правой рукой половину коробки, и коченею от ветра. Если представить, что я на дне несуществующей реки, я прыгнула топиться, а вода ушла вверх… Я — вниз, а вода — вверх… Я иду по дну реки, а вода плещется вверху чистейшей синевой и купает солнце… Одна рыбка, две, три… Восемь, девять, десять… Поднимаю голову. Трое свалочных друзей смотрят на меня, открыв рты.

— Десять, — зачем-то говорю я и начинаю укладывать фугу в коробку.

— Я ни при чем! — сипит Цаца. — Это Копчик сгрыз одну. Ему не понравилось, мы и не стали пробовать. Он всегда все первый пробует, если чего попадется незнакомое. Потому что самый старый.

Из песка выглядывает чешуйчатая шкурка. Копаю под ней и нахожу три обгорелые кости из коробки. Кладу на ладонь, дую, сгоняя песок. Издалека к нам медленно идет человек, и что-то волочится за ним по песку. Неужели… как это?., мерзляк…

— Хрюк! — кричит Луша. — Она живая!

— Сам вижу, — басом замечает Хрюк и бросает рядом со мной… телогрейку. — Надень, а то сдохнешь от холода.

— Хрюк, ты не понял, она живая и босая!

— Сейчас приедет из Горелова машина, там в поселке живут богатые, ты пойдешь первой на раз-груз, найдешь себе обувалово.

С покорностью круговороту событий забираюсь руками в рукава телогрейки, замкнув таким образом в петлю свое несостоявшееся утопление и опостылевшую жизнь.

— Вот, возьми на ноги, — предлагает Луша. Я боюсь повернуться, неужели я опять обречена на валенки огромного размера?..

В ее руках большие меховые рукавицы, слегка подпоротые в раструбах.

— Как раз по ноге будут, обмотаешь шнурками, и все дела.

— Она будет жить с Копчиком, — заявляет Хрюк, и я сразу же чувствую, как в правую руку вцепляются крепкие пальцы без ногтей. — Ты из спидушника? Из инфекционки?

— Скажешь тоже, Хрюк, — хихикнула Цаца, — ты где в спидушнике видел такие пижамы?

— Заткнись! — Он наклоняется ко мне и осматривает голову. — Где обрили?

— В пари… кмах… в парикмахерской.

— Что творят! — покачал он головой и выпрямился. — Пока голова не обрастет, можешь побираться с Копчиком, он тебе расскажет. А грудь живая?

— Что?..

— Грудь, спрашиваю, своя такая торчит или подложила чего?

— Своя, — сплевывает Луша в песок, словно ей неприятна моя грудь. — Мы хорошо ощупали, все натурально.

Грудь?.. Я прижимаю ладони к груди и кричу в ослеплении воспоминания:

— Ребенок! Мальчик!

Все, кроме Копчика, отшатываются.

— Это неприятность, — замечает задумчиво Хрюк.